Письма к Фелиции

Ну вот, опять я написал так много и совсем ничего – не иначе, давняя вина перед президентом мне отливается… Нет, уже и впрямь слишком поздно, чтобы продолжать. Вкладываю вот только геллер,[5] найденный мной сегодня во время вечерней прогулки. Я как раз сетовал на что-то (нет вещи, по поводу которой я не смог бы посетовать), от недовольства несколько сильнее обычного притопнул ногой – и кончиком ботинка поддел на мостовой монетку. Такие монеты приносят счастье, но счастье, которого нет у Тебя, мне не нужно, поэтому посылаю его Тебе. То, что я его нашел, – это ведь как если бы Ты его нашла, разве нет?

Франц.

9.01.1913

Любимая моя, сегодня только пару слов, я устал, после обеда мне мешали и, судя по всему, еще несколько дней будут мешать. Писания свои, в которых я никаких внешних помех признавать не желаю (они и от внутренних страдают достаточно), я на неделю, если не дольше, оставляю, единственной выгодой от этого будет большее время на сон, утешением мне это не послужит, но то, что я сейчас пишу, просто вообще никуда не годится, мне место лишь в постели, но еще мне место только подле Тебя, вот я и не могу выбрать между вами.

Бедная любимая пишет рекламные проспекты! Может, и я получу один, хоть я и не ваш покупатель, хоть я в принципе диктографов скорее боюсь. Мне кажется, что машина с ее молчаливым, непререкаемым велением обладает над рабочей силой гораздо более мощной и устрашающей властью, нежели живой человек. Насколько ничтожен, легко управляем, погоняем и даже прогоняем живой машинист-переписчик – на него ведь можно наорать или просто гневно уставиться, его можно отчитать, отругать, переспросить, диктующий тут царь и бог, – зато перед диктографом уже он, диктующий, низведен до полного ничтожества, он фабричный рабочий, обязанный своими мозгами обслуживать заглатывающую слова машину. Да как же вытянуть из бедного, от природы медленно работающего человеческого разума готовые мысли, да еще как по линеечке! Радуйся, любимая, что в Твоих рекламных письмах Тебе не надо отвечать на подобные возражения, ибо они неопровержимы; уверения, что скорость машины можно легко регулировать, что ее можно выключить, отставить в сторону, если нет охоты диктовать, и т. д. – но все это не доводы для человека, который Тебе возражает, ибо в характере его заранее заложено, что все подобные ухищрения ему ничуть не помогут. Что мне понравилось в Твоем проспекте, так это то, с каким достоинством он написан: у читателя ничего не клянчат, как это принято, по крайней мере в подобных проспектах австрийских фирм, да и чрезмерных самовосхвалений тоже почти нет. Не сочти за шутку, но чем-то – разумеется, не содержанием своим, и не предметом, и даже не стилем – он напомнил мне о Стриндберге, которого я почти не знаю, но с очень давних пор совершенно по-особому люблю; странно, что первым своим письмом я застал Тебя как раз под впечатлением от «Пляски смерти» и «Готических комнат». Погоди, вскоре я обязательно напишу Тебе про воспоминания о Стриндберге, которые недавно появились в «Нойе Рундшау» и под впечатлением от которых я в прошлое воскресенье все утро как сумасшедший бегал по комнате.

Завтра или послезавтра Ты получишь календарь и Флобера. Календарь, который мне только сейчас доставили, оказался вовсе не так красив, как он рисовался мне в мыслях… Повесь куда-нибудь в угол! Противовесом красоты к его уродству будет Флобер, которого я вообще-то (тщетные уверения!) мечтал сам вложить в Твои руки.

Так, а теперь опрометью спать, слово Тебе отправлено, Твои мысли ко мне привлечены, я доволен.

Ты не слишком замучилась писать мне, любимая? Одна Твоя строчка доставляет мне столько радости, сколько и пять моих не в силах доставить.

Франц.

10.01.1913

Прежде всего, любимая, прекрати себя упрекать за то, что мало мне пишешь! При том, как мало у Тебя времени, Ты пишешь мне много, слишком много.

И если Ты, как в последнее время, сумеешь сохранить замечательную регулярность ежедневных писем, то во всем, что касается нашей переписки, мне нечего будет желать, поскольку же другие желания – либо сейчас, либо вообще – неисполнимы, то, значит, все в порядке, пусть и не в наилучшем.

То, что я сажусь сейчас к столу писать Тебе, едва успев перемолвиться с родственниками, тогда как раньше этому всегда предшествовали мои писания и я, следовательно, когда брал ради Тебя перо в руки, находился – в счастье ли, в несчастье ли своем – на иной, высшей ступени, – мне это как-то мешает. Но это недолго будет продолжаться, в понедельник, думаю, я уже снова начну писать, множество историй, любимая, барабанят свои марши в моей голове.