Письма к Фелиции

Любимая, честное слово, право на эту телеграмму я заслужил! Разумеется, в субботу обстоятельства помешали Тебе написать, да я вообще-то и не претендовал на то, чтобы обязательно получить письмо сегодня, эти злосчастные воскресенья уже и так начинают становиться каким-то злым роком нашего общения – но я и от прежнего долгого ожидания был немного не в себе, вчерашнее письмо не вполне меня насытило, особенно потому, что повествовало о Твоем плачевном состоянии, а тут Ты еще с определенностью, как никогда прежде, пообещала мне на понедельник письмо, а может, даже два, и ни одно не пришло, я метался по кабинету, как безумный, сотню раз отбрасывал книгу, в которой мне что-то нужно было прочесть («Постановления Палаты административного суда», да будет Тебе известно), сотню раз без всякого толку придвигал ее к себе снова, инженер, с которым мне надо было переговорить относительно оформления ходатайства, уже наверняка посчитал меня ненормальным, ибо я стоял перед ним и ни о чем другом думать не мог, кроме как о том, что сейчас время второй почты, больше того, это время уже почти прошло, и в смятении своем я неотрывно и тупо глазел на неестественно короткий, скрюченный палец этого инженера, то есть как раз на то, на что мне никак нельзя было смотреть… Любимая! Не хочу рассказывать дальше, потому что дальше все было хуже и хуже, до того скверно, что даже читать стало невмоготу. И даже телеграмма не оправдала моих надежд. Я отослал ее молнией в половине третьего, а ответ пришел лишь в четверть двенадцатого ночи, то есть через девять часов, до Берлина на поезде быстрей добраться, при этом, когда едешь, нет никаких сомнений в том, что ты к Берлину приближаешься, тогда как для меня за это же время надежда получить ответ становилась все призрачнее. Но потом наконец-то звонок! Почтальон! Человек! И какое дружелюбное, какое светлое у него было лицо! Сразу видно, что в телеграмме ничего плохого быть не может.

И не было, было только доброе и хорошее, именно так она, разложенная передо мной на столе, на меня по сю пору и смотрит. Любимая, где взять силы и как не потерять сознание, когда тебя вот так сразу бросает из безумной муки на вершины счастья?

А я как раз только-только снова засел за свою историю и, пришпоренный столь несомненной безутешностью, сгорал от желания поскорее в нее излиться. Теснимый со всех сторон столь многими напастями, ничего не ведая о Тебе, ни с чем не в состоянии совладать на работе, раздираемый – особенно ввиду своего вот уже сутки как недвижимого романа – жгучим желанием продолжить новую, тоже крайне заманчивую историю, пребывая вот уже несколько дней и ночей в опасной близости к полной бессоннице, одолеваемый в уме и другими, менее важными, но не менее волнующими помехами, – короче, когда сегодня я совершал свою вечернюю, теперь уже только получасовую прогулку (и разумеется, то и дело ища глазами курьера с телеграммой, причем одного я даже встретил, но далеко, слишком далеко от моего дома), я твердо решил, что единственным моим спасением будет написать своему хорошему знакомому в Силезию, с которым я этим летом весьма сдружился и который долгими послеполуденными беседами пытался обратить меня к Иисусу.

– Но теперь передо мной телеграмма, и письмо может еще немножко подождать, слава Тебе, о сладкий искус! Не знаю только, что мне в честь телеграммы делать – историю писать или спать ложиться. – И ни слова извинений за заботы и неприятности, которые я причинил Тебе своей телеграммой.

Франц.

19.11.1912