Слишком долго провалялся в постели с самыми муторными мыслями и с неодолимым отвращением к любым – хоть и неизбежным – приготовлениям к судебному заседанию в Ауссиге во вторник. Не знаю, получила ли Ты уже мое письмо, в котором я сообщаю Тебе об Ауссиге. Значит, во вторник мы никоим образом встретиться не сумеем, но это не важно, лишь бы Ты, Фелиция, уже уехала из этого жуткого Франкфурта. Он Тебя ко мне не отпускал, и то мне казалось, что Ты даже не слишком сопротивляешься, то наоборот, что сопротивляешься чрезмерно и из последних сил. Теперь, должно быть, Ты уже едешь в Берлин, сейчас половина седьмого. Послать телеграмму – казалось бы, чего уж проще, но у Тебя всегда, всегда без исключений это оказывается великолепной идеей. Протягиваешь из постели руку – и вдруг держишь листок, который можно прочесть, и хотя бы на секунду некая высшая сила выдергивает тебя из омерзительного круга одних и тех же мыслей. Если бы только я мог писать, Фелиция! Мне кажется, Ты не до конца осознала, что писать – это для меня единственная внутренняя предпосылка существования. В том, что Ты этого не осознала, ничего удивительно нет, я плохо умею это выразить, лишь среди внутренних образов своей души я по-настоящему пробуждаюсь, но как раз об этих вещах и о своем состоянии я не умею ни убедительно писать, ни говорить. Вообще-то в этом не было бы и нужды, будь все остальное при мне.
А теперь еще целых три недели до Троицы, как тут веселиться? Ты говоришь, все будет хорошо. Что ж, я посмотрю, внимания мне не занимать.
20.04.1913
Итак, сейчас уже вечер воскресенья, перед сном, а я действительно так ничего и не подготовил для Ауссига, хотя завтра у меня едва ли будет на это время, а к этому сложному судебному заседанию мне нужно в полном порядке держать в голове тысячу разных вещей, если я хочу отправиться туда с крохотной надеждой на успех или хотя бы с уверенностью, что я не опозорюсь. А я не могу, не могу, и все! Добро бы нужно было только просмотреть документы, но чтобы только подступиться к этой работе, мне нужно – просто чтобы Ты поняла меру моего к ней отвращения – горы в себе своротить! Не могу. Фелиция, Тебе не приходило в голову, что в своих письмах к Тебе я Тебя не столько люблю – ибо в этом случае я должен был бы только о Тебе думать и о Тебе одной писать, – сколько скорее Тебя обожествляю, ожидая от Тебя помощи и благословения в самых немыслимых вещах. Иначе с какой бы еще стати мне, к примеру, писать Тебе о командировке в Ауссиг?
Сегодняшнее послеобеденное письмо придет к Тебе надорванным, это я уже по пути на вокзал его надорвал от бессильной ярости, что не могу написать Тебе отчетливо и истинно, истинно и отчетливо, сколько бы ни старался, то есть даже с помощью пера мне не удается Тебя удержать и хоть как-то донести до Тебя биение моего сердца, а значит, и во всем другом, что помимо и кроме писательства, мне тоже ждать нечего. Вот сегодня после обеда я, к примеру, написал Тебе, что пробуждаюсь лишь среди внутренних образов своей души или что-то в этом роде. Разумеется, это неточно и неверно, страшно напыщенно – и все-таки это правда, истинная правда. Но так я ничего Тебе не объясню, а себе только опротивею. И все равно – мне невозможно отложить перо, я должен снова и снова предпринимать попытку, пусть она снова и снова не удается и все валится на меня обратно. Поэтому я и письмо надорвал, а надо было совсем разорвать, и поступать так с каждым письмом, потому что, если бы Ты вместо письма только клочки получала, это было бы то же самое, а может, и даже наверное, лучше.
Теперь Ты, должно быть, уже в Берлине, который в связи с этим опять заполняется для меня жизнью и снова обретает то же достойное и почти величественное место, которое он вот уже полгода занимает в моем сознании.
26.04.1913