Письма к Фелиции

Вчера вечером, кстати, я сделал открытие, вообще-то, вероятно, ужасное, но меня оно почти облегчило. В поздний час я вернулся от Баумов, писать Тебе еще раз не хотелось, среди моих настроений перемены сейчас столь незначительны, что нет смысла приберегать их для отдельного письма, а я как раз мог бы написать Тебе хорошо и насладиться этим как благодатью, но писать не стал, спать идти тоже не хотелось, слишком много во мне еще оставалось неприятных ощущений после моциона, хоть и совсем недолгого, совершенного вместе с родственниками, за которыми, явно прежде времени распрощавшись с Максом, его женой и Феликсом, я зашел в кофейню, – так вот, поскольку на столе передо мной как раз оказались тетрадки с моим романом (уж не знаю, по какой оказии эти давно без надобности лежащие тетрадки вдруг на самый верх выплыли), я их взял и стал читать, сперва с почти равнодушной доверчивостью, словно чередование хороших, наполовину хороших и вовсе неудавшихся мест памятно мне заранее, но по мере чтения удивляясь все больше, покуда не пришел к неколебимой убежденности, что из всего написанного только первая глава живет внутренней правдой, тогда как все остальное, за исключением отдельных, коротких и не очень коротких пассажей, написано словно по памяти, с голоса большого, но уже начисто исчезнувшего чувства и, следовательно, никуда не годится, то бишь из 400 примерно больших тетрадных страниц остаются, по-моему, 56. Если присовокупить к этим 350 страницам, которые следует выбросить, еще примерно 200 совершенно непригодного, еще прошлой зимой и весной написанного первого варианта той же истории, получается, что я сочинил для этого романа уже 550 ненужных, лишних страниц. А теперь спокойной ночи, бедная моя любимая, и пусть Тебе привидятся во сне более привлекательные предметы, чем Твой

Франц.

11.03.1913

Чем же это я заслужил картонку таких прелестных цветов?[49] Ума не приложу, за какие такие заслуги я ее удостоился, куда больше подошла бы мне коробка с чертиком, который вцепился бы мне в нос и больше не выпускал, так бы я с ним все время и расхаживал. Знаешь ли Ты, что я ничего в цветах не смыслю и даже сейчас способен, в сущности, оценить только те, что посланы от Тебя, но даже и в этом случае я ценю их только через Твою любовь к цветам. С самого детства в моей жизни то и дело выпадали полосы, когда я бывал почти несчастлив из-за своего непонимания цветов. Непонимание это каким-то образом связано и с моим непониманием музыки, по крайней мере, я эту связь нередко чувствовал. Я почти не вижу в цветах красоты, роза для меня просто бездушный, холодный силуэт, а две розы уже удручают однообразием. Попытки составить сочетания цветов всегда казались мне произвольными и безуспешными. И как это свойственно всякой бездарности, я сплошь и рядом норовил изобразить окружающим свою особую любовь к цветам. И, как это при всякой осознанной бездарности бывает, мне удавалось убедить в своей любви как раз тех людей, которые наделены неодолимой, хоть внешне в их характере никак не проявляющейся и не распознаваемой, тягой к цветам. Моя мать, к примеру, считает меня большим любителем цветов, потому что я люблю дарить живые цветы, а при виде искусственных, на проволоке, меня чуть ли не трясет. На самом деле проволока смущает меня вовсе не из-за цветов, я думаю при этом только о себе, полоска железа противна мне при мысли о том, как она впивается в живую плоть, единственно по этой причине. Возможно, я никогда бы и внимания не обратил на то, сколь чужд я всему цветочному миру, если бы к окончанию гимназии и в университетские годы не обзавелся добрым приятелем (его зовут Эвальд, даже имя какое-то почти цветочное, верно?), который, не будучи особо восприимчив к другим тонким материям и даже не имея наклонностей к музыке, настолько любил цветы, что любовь эта, когда он, к примеру, просто смотрел на цветы или срезал (у него замечательный сад), поливал, ставил их в вазу, держал в руке или дарил мне (куда мне их девать, спрашивал я себя, но высказать это напрямик не решался, то есть вообще-то что-то такое я, конечно, бормотал, да и обмануть его в этом отношении было невозможно), – так вот, любовь эта буквально его преображала, он даже говорить начинал иначе, красивее, я бы даже сказал – полнозвучнее, несмотря на то что страдал легким дефектом речи. Часто мы стояли рядом над цветочными клумбами, он любовался цветами, я скучающим взглядом обводил окрестности. Что бы сказал он сейчас, увидев, как бережно я вынимаю цветы из картонки, как приникаю к ним лицом и долго ими любуюсь? Как мне отблагодарить Тебя за всю Твою любовь и доброту, Фелиция?

Франц.

13.03.1913