Письма. Часть 2

Простой умирающий (русский шофёр в госпитале — á сколько их — госпиталéй и шофёров!) Ваши стихи примет как последний плевок нá голову (с бельведера Вашего поэтического величия). — Стоило жить!

Нет, друг, оставьте темнóты — для любви. Для защиты — нужна прямая речь. Да — да, нет — нет, а что больше — есть от лукавого.

Вы привóдите строки Г. Иванова: Хорошо, что нет Царя — Хорошо, что нет России. — Если стихи (я их не помню) сводятся к тому, что хорошо, что нет ничего — они сразу — понятны, — первому встречному понятны, ибо имеют только один смысл: отчаяния.

Лучше всего человеку вовсе на свет не родиться
И никогда не видать зоркого солнца лучей.
Если ж родился — скорее сокрыться под своды Аида
И под покровом лежать тяжко-огромной земли.[1929]

Эти стихи какого-то древнейшего греческого поэта — мы все писали.

Нет, друг, защита, как нападение, должна быть прямая, это из мужских чувств, это не чувство — а acte.[1930] (И Ваши эти стихи — acte), a acte не может иметь двух смыслов — иначе Вы сами не обрадуетесь — какие у Вас окажутся единомышленники, и иначе сама Cause и Chose[1931] от Вас отвернется: своего защитника не узнает.

Тут умственные — словесные — и даже самые кровоточащие игры — неуместны. Направляя нож в себя. Вы сквозь себя — проскакиваете — и попадаете в То, за что… (готовы умереть). Нельзя.

Я с горечью подозреваю Вас в ницшеанстве? — Ого! —

Во-первых, ницшеанство — и Ницше.

Ницшеанство — как всякое „анство“ — ЖИРЕНЬЕ НА КРОВИ. — Заподозрить Вас в нем, т. е. в такой вопиющей дармовщине — и дешевке — унизить — себя.

Но был — Ницше. (NB! Я без Ницше — обошлась. Прочтя Заратустру — 15 лет, я одно узнала, другого — не узнала, ибо во мне его не было — и не стало никогда. Я, в жизни, любила Наполеона и Гёте, т. е. с ними жизнь прожила.)

Но помимо нашей необходимости в том или ином явлении, есть само явление, его необходимость — или чудесность — в природе. И Ницше — есть. И рода мы — одного!

Ja, ich weiss woher ich stamme!
Unersättlich wie die Flamme
Nähr ich und verzehr ich mich.
Glut wird alles, was ich fasse,
Kohle-alles was ich lasse.
Flamme bin ich sicherlich.[1932]

(Гете — Flammentod:

Wenn Du dieses Eins nicht hast:
Dieses: stirb und werde —
Bist Du nur ein trüber Gast
Auf der dunkeln Erde.[1933])

Итак 1) горевать о Вашем „ницшеанстве“ (и писать — брезгливо!) я не могла, ибо — если бы я могла заподозрить Вас в ницшеанстве — Вас бы для меня — не было (было бы любой позвавший — и любой — отозвавшийся. Любой с любым).

2) я не о ницшеанстве (нище-анстве!) горевала, а сказала: — Тогда — будьте как Ницше, т. е. открыто и горько и беспощадно — жгите.

(Знаете, что последней подписью под его последним письмом безумца было:

Dionyseus, der Gekreuzigte[1934]

— Так видите, что ему Ницше — стòил?!

________

Ницше — одно из предельных воплощений человеческого (нечеловеческого!) страдания. И если я сказала: — тогда будьте как он — это только значило: страдайте с его чистотой. Убивайте (прежде всего — себя) бескавычечно.

Но и любите — бескавычечно.

________

На сегодня — ни о чем другом.

М.

<Приписки на полях:>

Спасибо за собеседника. Первая транскрипция — как сразу сказалось — часто — лучшая.

Р. S. Нынче еще буду опрашивать — в этой транскрипции и дословно — как гадалку — сообщу.

8-го сентября 1936 г

Château d'Arcine, — ровно месяц, как я здесь.

Родной! Вчера было письмо о стихах, а сегодня — о делах. Но, чтобы кончить о стихах — вот Вам еще один отзыв — на этот раз — читательницы: — „Противно стало от всей нашей гадости — материализма, практицизма — вот и вспомнил — тех. Пусть сейчас все это называют сантиментализмом и глупостями — а для него это единственное, чтó есть“.

Словом, тот самый: bon-très bon-brave-très brave. Très[1935] — который, очевидно. Вас задел (Обидно быть — „brave“[1936]…) Но — к делу: — вот Вам уже два свидетельства, мое третье. Если убедила во второй транскрипции — счастлива. Если нет — спокойна. (Переправьте, пожалуйста, в моем списке: И о почившем на: И о почивших — нечаянно. Неприятно, чтобы тáк осталось — хотя бы на час.)