Письма

Боткин перевел с английского критику какой-то женщины об Юлии и об Офелии; скоро пошлет. Кудрявцев пишет новую повесть, начало читал Боткину, еще не кончил; какую, — не знаю. Он живет хорошо, имеет много мест. «Ромео» Мочалову отдал; он взял с радостью, и тотчас закутил. Орлова учить роль с большой охотою. А денег еще Мочалов не платил, верно нет, и об этом не было речи; хотел приехать к Боткину и не был. Сатин напечатал «Бурю» Шекспира. Перевод — Боткин говорит — вылощен, сглажен и слабь, хоть довольно верен; а Каткова «Ромео» сравнивал, и выходит очень не верен: и мелкие цветы, и тени — все упущено. Был я у Улитина, Николая Николаевича, и у Ксенофонта Алексеевича Полевого. Говорят, что подписка на журналы идет весьма дурно, и почти ничего нет; что будет дальше? Будете у Полякова в лавке, пожалуйста скажите, чтоб он послал. «Кота Мурра», который я взял у Песоцкого; отдал ему дослать их Боткину — а их нет до сих пор. Благородный малый! сам вызвался — и не посылает. Был у Щепкина; он принял очень ласково, спрашивал много о вас, с такою заботой и искренностью. Я говорил, как вы живете, где, и что много лучше, чем жили в Москве, и чем дальше, то все у вас будет лучше, и еще кое-что прибавил, — в вашу пользу, конечно. Он живет один; семейство все его уехало в Казань. Говорить, что денежный дела его не так хороши; но он все одинаков: человек умный, добрый, теплый и милой. До моего приезда на маленьком театре в первый раз играл он «Ревизора». Боткин видел, и говорить, что был он так хорош, как никогда не был. Красов ту работу, которую взял выбрать и сделать статью, кажется, не сделает, и Андрей Александрович был прав. Каткова мать получила из-за границы от Каткова письмо. Что пишет, не знаю. «Отечественный Записки» здесь почитывают, и тоже кое-кто бранить, больше за то, что все, по их разумению, много в них есть для них непонятного.

Я проживу в Москве до пятого января нового года. Если захотите написать ко мне письмо вскоре, то оно еще меня застанет здесь. Пишите лучше на имя Боткина; а если не захотите скоро, то пишите уже в Воронеж. Я ведь в этом насильно сделать вовсе не думаю, хоть ваши письма и рад от души получать тысячу раз в год. Что вам не понравится в этих моих пьесках, пожалуйста заметьте и пришлите; я поправлю. А если все понравятся, то мне бы хотелось, чтобы вы одну из них отдали Плетневу в «Современник»; но это, как вам будет угодно, так и делайте: они в полном вашем владении. А что до их посвящений, то я и князя Вяземского и Одоевского спрашивал, и они свое согласие изъявили.

Объявление на «Москвитянина» объявлено, и с нового года будет пущен в ход. Аксаков кажется в нем будет участвовать. Гоголь обещал прислать Погодину повесть, но еще не прислал. А Боткина брать пишет, что он начал писать драму; интерес взять из малороссийской истории, и что много написал и скоро кончить. Для кого написал он? Кому отдаст? Неизвестно. Ну вот вам подробный и длинный рапорт обо всем, что я знаю, и что по должности службы могу вам передать без прибавления и утайки.

Теперь конец кислой истории. — Как вы поживаете? Что у вас нового? Ваши дела? Житье-бытье? Что Марья Ивановна? Не побранились еще? Дурачитесь? Работаете, и много? У вас теперь, я думаю, самая головоломная работа и много неприятностей; это я особенно представляю. И дай Бог, чтобы обманулся. Как ни вспомню я о вас, все мне что-то делается грустно, и на что ни смотрю, все темно, кроме если сладили с Плетневым; да я думаю еще нет: время мало, а для этого его надо больше. Но если уж имеете где-нибудь урок — и то в половину уж хорошо. Мне как-то теперь все вы сделались ближе, и, кажется, ваша боль больна и мне. Когда ж прояснится ваш горизонт? или он чисть и теперь? Напишите, вы меня обрадуете, а мое долгое молчание простите. Я все причины рассказал, и они точно те, как были. С этих пор буду писать чаще. Скажете, одни обещанья; нет, будет исполнение. Ах, если б к вам скорей!

Если б знали, как не хочется мне ехать домой, — так холодом и обдает при мысли ехать туда. А надо ехать. Необходимость — железный закон. О мелочах как ни говорил вам много, а о чем собирался говорить, сказал на страничке, и совсем не так сказал, как хотел. А если б вы знали, сколько было сборов писать к вам: сперва бумаги купил, перо час чинил, комнату запер, чтоб никто не помешал, и вот чем кончаются эти сборы — пустяками. Хоть врать бы что-нибудь еще — и того не умею. О Музы! дайте хоть вы своих небесных слов и мыслей, чтобы кончить это начатое с такой заботою письмо и так веденное печально кончить не смехом, а чем-нибудь другим: возвышенным, выспренним и важным. Не стыдитесь, Музы, прилететь в вонючее Зарядье: теперь ночь, и никто из людей солидных вас не увидит… И вас нет, дорогие мои гостьи! Ну, что делать? — до следующей поры подожду. Видите ли, вот моя штука — пакость чистая. В этом роде я все хуже, — и не хвалюсь.