Письма, 1926-1969

Но я имею в виду не написание книг. Книги – выражения и свидетельства уникального бытия в мире, бытия человеком среди людей. То и дело среди нас появляется некто, кто олицетворяет собой пример человека и воплощает в себе нечто, что прежде мы могли познать как идеал или идею. Единолично Ясперс воплощал единение свободы, разума и коммуникации. Примером собственной жизни он воплощал это слияние в образцовой форме, чтобы затем, размышляя о нем, описать этот опыт так, чтобы мы не могли помыслить эти три части: разум, свободу и коммуникацию по отдельности, но воспринимали их как триединство.

Для него самого было не столь очевидно, что он станет философом – не психиатром или политиком. Он часто говорил, если бы не болезнь, которая определяла не его жизнь, но его образ жизни, он бы никогда не стал профессором философии. Услышав эти слова, я вспоминала фрагмент «Государства», в котором Платон полушутя замечает, что благодатной почвой для философии можно считать либо ссылку, либо некоторую болезненность, либо маленькую, незначительную землю, где деятельная жизнь не оставляет после себя ни следа. (Стал бы сам Платон философом, если бы жизнь в Афинах была лучше?)

Со времен Платона было не много философов, для которых действие и политика были настоящим искушением. Но Ясперс? Он мог бы согласиться с Кантом: «Как заманчиво мыслить конституции», и если бы он не родился в стране, которая загадочным образом уничтожает выдающиеся политические таланты или не позволяет им выразить себя в полной мере, если бы не его болезнь – его с легкостью можно было бы представить в роли политического деятеля. И в известном смысле этот основополагающий дар, столь же сильный, как и философский, проявился в нем после 1945 года. На протяжении почти четверти века он был совестью Германии, и тот факт, что совесть эта располагалась на швейцарской земле, в республике, в городе, который можно счесть своего рода полисом, – вряд ли можно считать случайностью. Он был рожден для порядков демократической республики и величайшую радость находил во взаимообмене, направление которому задавали эти порядки. За последние годы ничто не обрадовало его столь же сильно, как получение швейцарского гражданства. Он любил повторять, что впервые солидарен с государством. Это не было отречением от Германии. Он знал, что гражданство и национальность не обязательно должны совпадать – разумеется, он был и оставался немцем, – но он знал, что гражданство не пустая формальность.

Мы не знаем, что происходит после смерти. Мы знаем лишь, что он оставил нас. Мы держимся за его работы, но знаем, что им мы совершенно не нужны. Его работы – наследие, которое и после его смерти останется в мире, что существовал до его появления и продолжит свое существование после его ухода. Что с ними произойдет зависит от пути развития мира. Но простой факт, что эти книги – свидетельство прожитой жизни, не станет неотъемлемой частью мира и может быть предан забвению. Самые мимолетные и в то же время самые великие его черты – произнесенные слова и неповторимые жесты – умирают вместе с ним и требуют памяти. Воспоминания возникают через связь с покойным, из нее рождаются слова о нем, которые вновь отзвуком остаются в мире. Связь с покойным – которой следует научиться, и мы начинаем учиться ей сегодня, в единении общей скорби.