Письма, 1926-1969

Меня не оставляет мысль о Ваших словах «Не пропал ли Яхве», и на этот вопрос у меня нет ответа. Так же как и на собственное требование в заключительной главе. Я худо-бедно (собственно говоря, скорее худо) перебиваюсь своеобразным (инфантильным? потому что беспрекословным) доверием к Богу (в отличие от веры, которая предполагает знание, а потому приводит к сомнениям и парадоксам). Конечно, не остается ничего, кроме как быть счастливым. Вся традиционная религия, иудейская или христианская, как таковая ничего мне не дает. Я также не верю, что она где-то каким-либо образом может стать фундаментом для чего-то столь однозначно политического, как закон. Зло оказалось радикальнее, чем мы предполагали. Говоря объективно: современные преступления не предусмотрены в десяти заповедях. Или: западная традиция страдает от предубеждения, что самое большое зло, на какое только способен человек, происходит из порока эгоизма, хотя мы знаем, что самое большое зло или радикальное зло не имеет ничего общего с подобными человеческими, постижимыми, греховными доводами. Я не знаю, что такое радикальное зло, но мне кажется, оно связано со следующими феноменами: избыточность человека как человека (отказ использовать его в качестве средства, что не затронуло бы его человечность, но повредило лишь его человеческому достоинству, вместо этого необходимо сделать самого человека, как отдельного индивида, избыточным). Это произойдет как только будет исключена любая unpredictability², которая в людях эквивалентна спонтанности. Это в свою очередь происходит из – или скорее оказывается связано с – пустыми мечтами о всемогуществе (не только потребностью во власти) отдельно взятого индивида. Если бы отдельно взятый человек как человек был всесилен, невозможно было бы понять, зачем должны существовать все люди – точно так же в монотеизме лишь всесильность Бога делает его единым. В этом смысле: всесилие человека делает людей избыточными. (Ницше, кажется, не имеет к этому отношения, как и Гоббс. Воля к власти стремится лишь стать еще сильнее, всегда остается на сравнительном уровне, на котором с уважением соблюдены границы человеческого бытия, и нет стремления к мании превосходной степени.)

Теперь меня одолевает подозрение, что философия тоже повинна в этой истории. Разумеется, не в том смысле, что Гитлер каким-то образом связан с Платоном. (Я не в последнюю очередь старалась выявить элементы тоталитарных форм правления, чтобы избавить западную традицию от Платона до Ницше от подобных подозрений.) Но в том смысле, что эта западная философия никогда не располагала чистым определением политического и не могла им располагать, поскольку вынужденно говорила о человеке, а заодно рассуждала о факте множественности. Но мне не стоило об этом писать, все это – совсем сырые размышления. Простите.

Ваше любезное длинное письмо от начала января тоже оставалось без ответа непростительно долго. Я была так рада Вашей восхитительной критике статьи Элиота Коэна, потому что тоже никогда не чувствовала себя свободно, занимаясь историей, и я никогда не понимала почему. А теперь Вы представили все таким образом, что все пространство словно залито светом и теплом. Вы совершенно правы: все ответы были «контраргументом».

Английский империализм: самое примечательное в том, как он был уничтожен и как собственные намерения империалистской партии Англии сдерживались по-прежнему безупречными институциями метрополии. Мне кажется, трудно сравнивать ее с Римской империей, ведь римское господство, предположительно, было более жестоким и необузданным, но то была настоящая империя, а не простой империализм, ведь римские захватчики навязывали иноземным народам римский закон и таким образом смогли избежать появления разрушительных гибридов, существующих в современности.

Маркс: конечно, я сразу посоветовалась с Мсье, и он полностью разделяет Ваши взгляды, Маркс не разбирался в справедливости, но – полагает Мсье – разбирался в свободе. Я подумала обо всем еще раз и вспомнила о «Дебатах по поводу закона о краже леса»³ (ранних). Там он анализирует денатурацию человека и природы сквозь призму торговой экономики, противопоставляя друг другу не двух человек, которым нужно дерево, но владельца леса и вора леса (к человеческим потребностям он больше не возвращается), и дело уже вовсе не касается дерева, с точки зрения закона с таким же успехом на его месте мог быть и пластик. Два эти явления, дегуманизацию человека и денатурацию природы, и имеет в виду Маркс, когда он говорит об абстракции общества, и протест против них, на мой взгляд, актуален и в более поздних его трудах. Я не хочу спасать его репутацию ученого (хотя он был большим ученым, полностью разрушившим науку идеологически) и уж точно репутацию «философа», но репутацию мятежника и революционера.

Пипер написал в Harcourt, Brace: благодарю. Я буду рада немецкому изданию, особенно прекрасно было бы опубликовать его в том же издательстве, в котором публикуетесь Вы.