Пища дикарей

И замолчала. Я не могла рассказывать про Аслана. Это была братская дружба с самого детства. Я думала, крепче быть не может. Он легко предавал других, а я это прощала: такой, мол, дикий нрав, зато меня он не предаст. А он просто берёг меня для большого предательства. Как рассказать это Ивану? Как самой понять: нужно ли хоть какому богу предательство во имя его? Что же это будет за бог? Может, и прав был Моисей, когда казнил половину своего народа за поклонение золотой отливке? Впрочем, у Ивана всё проще. Беспечная, обеспеченная деваха желала безбедной жизни с красивым парнем, вот и ждала его из армии. А дождалась с войны. Парней больше нет, а этого на себе тащить ей неохота. Вот и пустилась тратить единственный свой капитал — молодое здоровье. Всё нормально — для животных. А кто же я? Перед Иваном я в долгу. Это я его искалечила. И ни при чём тут политика. Там другой мир, который не может существовать без войны. А я врач, пусть и без диплома. Я клятву Гиппократа не давала, но я её знаю и признаю. И кроме неё кое-что есть. То, что отличает человека от скота. Стыд. Мне стыдно за всех, кто убивает. Поэтому я не смогла бы стать шахидкой. Даже если есть мусульманский рай, я не хочу в него: меня там замучает стыд. Перед теми беззащитными и невинными, которых я убью или искалечу. Не навреди! Мне стыдно даже перед Иваном, хоть и покалечила его в честной перестрелке. Но зачем была сама эта перестрелка?..

Нет, определённо студенчество меня испортило. Мишка-еврейчик называл это интеллигентской рефлексией. Он говорил: «Ах, чувство вины, чувство долга, ах, совесть! А жрать-то хочется! А переспать-то не с кем! А помыкнуть-то мы все не прочь! Ну, не все, не все, но ведь почти же все!» Мы смеялись его шуткам. А он не шутил. Наш маленький Ницше. Он рассказывал нам легенду о том, что где-то в мире есть такой человек, от которого зависят все войны. Служит боцманом на эсминце или водителем бронетранспортёра, а может — и генералом, это неважно. Главное чудо в том, что он — единственный, на ком держатся все войны. Вроде опорного шеста в квадратной палатке: убери его — и палатка рухнет. Но этому человечку нравится служить, даже воевать. И война его щадит, чтоб из-за него не исчезнуть. А уйти он должен только сам. Только при этом условии все армии разбегутся. Где он, кто он, как его найти, как уговорить? Одно отличие есть: он слывёт заговорённым. Вот как я. Но я ушла, а война — не кончилась. Жаль.

А от Ивана я не уйду. И не только из чувства вины. И не только из долга врача. Он сильный, к сильным привязываются. До сих пор его сила была направлена к самоликвидации. Как прыгающая мина, на которую уже наступили. Убери ногу — и мине конец, и тебе. Это я на него наступила. Я должна его разминировать. Иначе погибну сама, без всякой помощи суровых соплеменников. Стыд меня сгложет.

Вот так я думала и молчала. А он молчал и ждал рассказа о дружбе с предателем. Я ещё разок ругнула себя за болтливость и решила отделаться сказкой.

— Скорпион говорит лягушке: «Перевези меня через ручей». Лягушка отвечает: «Но ведь ты меня ужалишь». «Да как же можно ужалить своего спасителя?!» «Ну, садись на спину». Плывёт скорпион на лягушке и думает: «Но ведь я должен её ужалить. Иначе какой же я скорпион?» Едва вылезла на берег, он ужалил. Умирающая лягушка упрекает: «Ты же обещал».

— А скорпион отвечает со слезами: «Вот такое я дерьмо». Значит, не хочешь рассказывать. Вот видишь.

Он моложе меня. Он не изучал ни психологию, ни психиатрию. Но он сказал два слова, и мне нечем возразить. А ведь как высокопарно рассуждала: «Ему, непьющему и некурящему, остаться сейчас одному — верный суицид. Я должна любой ценой его спасти!» Вот, спасла. Соображайте, доктор, быстренько. Больной смотрит в упор и думает — о чём? О суициде? О смысле жизни? О смысле смерти? Да любовь же в его глазах! Там, в соседней хате, блудует сейчас бывшая его возлюбленная. Научно говоря, этот дистрессор можно ликвидировать только более сильным положительным.

К чертям науку! Я села рядом с ним и поцеловала. Он обнял.

Да, этими руками можно гнуть ломы на собственных плечах.

* * *