Пища дикарей

Я сказала, что есть. Он вздохнул облегчённо:

— Ну и ладно. А то я свои, что заработал, с девками прогулял. А Ванькиной пенсии — только на верёвку, извиняюсь. Ты смотри, Иван.

И вышел. Иван пробормотал вслед:

— Чего смотреть-то?..

Но, конечно, было ясно — чего.

Маша умела быть своей. Называла себя — «медик-циник-медициник». Легко говорила на любую тему об организме. Но я всё равно сгорал от стыда, когда приходилось пользоваться подкладной «уткой». Красивая женщина и поломанный урод. Притом самоубийца.

Две недели я так сгорал и упорно тайком тренировался. Методами статической гимнастики и самомассажа. Молодому телу всякая гимнастика впору. На пятнадцатый день сам встал и сам, с палкой, доковылял до сортира. Моя хозяйка хладнокровно наблюдала с крыльца.

Двор был расчищен от снега. Солнце било в глаза до слепоты. У Алексея во дворе вымораживалась на распялках медвежья шкура. Без головы. Голову он таксидермическим способом обрабатывал для украшения горницы: «Девок своих пугать». Он забегал к нам почти ежедневно. То с медвежатиной, то с картошкой, то проверить, как настаивается растопырка. Говорил: «Смотрите, как на коньяк похоже! Жаль, что пить надо с водой. Я попробовал без разбавки — ударило по низу живота. Но ты, Ванька, пей, не бойся. Она всем помогает». А Маша комментировала: «Будешь к завтрему здоровый, если нонче не помрёшь». Это не было обидно, это из русской сказки.

Мы с ней жили на удивление душевно. Я даже не верил. Думал, что только у моих родителей такое было возможно. Притом она со мной в поддавки не играла, не угодничала, а как-то ухитрялась говорить нужные слова в нужный момент.

Самое главное, что проклятый сон со стрельбой всё же перестал беспокоить. А когда я начал принимать Алёшкину растопырку, сны вообще исчезли. Небытие. Настоящий отдых.

Правда, был ещё один сон. Довольно странный. Я как-то на ночь выпил стакан крепкого горячего на — стоя чаги. Во всех отношениях полезное пойло. И спал глухо. А перед пробуждением приснилось вот что.

Едва Его распяли и подняли крест, как землю начало трясти. Люди разбежались. Из трещин пошёл горячий сероводород, потом с его запахом вода, тоже горячая. Кругом молнии, конечно. Тут же образовывались грязные тучи, а сильный ветер их уносил. Под крестом земля лопнула, и крест провалился на три метра, до самых ног. Он остановился так, что Распятого сорвало с гвоздей. Он бродит по пустой земле, раны заживают в сероводородной воде. Он спрашивает в пространство:

— Ты меня спас или покинул?

Я рассказал этот сон Маше. Она его истолковала как начало излечения.

Так что пусть я иду не дальше крыльца и то на расстоянии. Мне, при моём суровом воспитании, это было понятно и приятно. Он ковылял с отцовской тростью по ветхим доскам двора, а я боялась, как бы трость не попала в щель. Когда захлопнул за собой дверь, я взяла пихло — так они в Сибири называют снеговую лопату — и начала для виду подправлять сугробы. Последние две недели мело изрядно, приходилось чистить двор каждое утро. А теперь всё это сверкало на солнце и было похоже на маленький, мне по пояс, Кавказский хребет.

Когда Иван снова появился, во двор к соседу как раз заходили девки. Алексей их менял, и на этот раз были как раз новые. Одна так себе, другая — хорошенькая блондинка. Она несла пакет, в котором глухо звякнуло стекло. Когда Иван хлопнул дверью туалета, обе оглянулись. Он тоже посмотрел на них, но сразу отвернулся. Я к нему шагнула, потому что показалось — теряет равновесие. Но он строго мотнул головой и дошёл до дома сам. И сам поднялся на крыльцо, даже не поморщился.

Когда улёгся на койку, я спросила:

— Твои знакомые?

— Почему ты решила?

— Блондиночка посмотрела так.

— Как?

— Как-то горячо.

— Она это умеет.

И рассказал, что была у него здесь одна до армии. Ждать обещала. И дождалась. Но отказалась от калеки. Теперь вот — блудует. Наверно, отец её всё же выгнал из дома. Я возразила:

— Какой же ты калека?

Он сказал:

— Не врите, доктор. Я-то знаю.

— Вот до тех пор ты и калека, пока ЗНАЕШЬ. Что о себе знаешь, то и имеешь. Ты можешь представить себя снова — каким был?

— Нет.

— Ты должен суметь.

Он перебил:

— А зачем? Для чего и для кого?

— А я?

Это у меня вырвалось против воли. Я не хотела себя вмешивать. Я сказала это очень тихо. Теперь вдруг захотелось, чтобы не услышал. Но он услышал. Ответил сразу.

— Ты у меня сейчас единственный человек. Ближе нет. Но ты вылечишь и дальше поедешь. Я вижу: что-то тебя гонит. Вот скажи, откуда ты и куда?

Он не верил мне. Я сказала:

— Ничего о себе не знаю. Прошлое уже не существует. А будущее — ещё. Но я знаю о тебе: ты боишься предательства. И моего в том числе.

Он молча кивнул. И смотрел в упор, как в прицел. Я сказала:

— Ты думаешь, что предают только друзья. Что лучше иметь врагов, потому что они предать не могут. А я тебе скажу, что друзья не предают. Предают только предатели. Водила я дружбу с одним предателем.