Пища богов

— Слушайте, вы! — воскликнул Каддльс, побледнев и сжимая свою железную булаву. — Я вовсе не хочу с вами ссориться, только не трогайте меня.

— Подайте приказ! — стараясь быть спокойным, сказал полисмен одному из своих спутников.

Листок бумаги тотчас же очутился в его руках. Прежде чем прочесть приказ гиганту в подлиннике, он попробовал объяснить его своими словами:

— Вам, видите ли, приказано идти назад домой, в каменоломню. Ступайте лучше добровольно, а то будет плохо.

Каддльс только зарычал в ответ на эти слова.

Тогда полисмен громогласно прочел бумагу, а потом дал знак своим подчиненным, и над вершиною стены поднялись четыре фигуры с ружьями в руках. Фигуры эти носили мундир охраны от крыс.

При виде ружей Каддльс вспыхнул, вспомнил, как рекстонские фермеры охотятся за крысами.

— Это в меня вы хотите стрелять? — воскликнул он, вскакивая вне себя от ярости и страха.

— Если вы не подчинитесь закону… — начал было полицейский офицер, но тотчас же принужден был вновь перебросить свои ноги через стену и спрыгнуть на улицу, так как железная булава великана уже опускалась над ними с пятидесятифутовой высоты.

Бац, бац, бац! Раздались четыре выстрела тяжелых ружей, и одновременно с ними каменная стена сверху донизу треснула от удара великана, а осколки ее посыпались на улицу. Стрелявшие разбежались в разные стороны, но при этом на руку одного из них вместе с осколками стены попали и капли какой-то теплой красной жидкости.

Несмотря на страх перед гигантом, храбрые полисмены, отбежав на несколько шагов в сторону, обернулись, чтобы выстрелить вновь. Несчастный Каддльс, уже простреленный насквозь двумя пулями, свирепо обернулся в это время назад, чтобы посмотреть, кто так больно ранил его в спину. Бац, бац! — услышал он снова, и вслед за тем земля как будто ушла из-под его ног, дома, деревья, крыши неестественно быстро проскользнули перед глазами, а вместо них появилось чистое, голубое небо, как бы на расстоянии нескольких ярдов нависшее над его головой…

Один из зрителей, наблюдавших всю сцену с крыши соседнего дома, говорил, что спустя несколько секунд после падения Каддльс медленно поднял руку, приложил ее к ране на груди и потом поднес к глазам. Выражение лица его сделалось испуганным и плачущим. Затем рука великана безжизненно упала, а тело, содрогнувшись несколько раз, осталось недвижимым.

Первый куст гигантской крапивы, наименее вредный с точки зрения Катергама, был выдернут его решительной рукой.

ДВА ДНЯ ИЗ ЖИЗНИ РЕДВУДА

1

Как только власть попала в руки Катергама, он тотчас же приказал арестовать стариков Коссара и Редвуда как главных сеятелей гигантской крапивы.

Редвуда арестовать было нетрудно. Он недавно перенес серьезную операцию в боку и только что начал поправляться. Он встал с постели и сидел в мягком кресле перед камином, обложенный газетами, из которых впервые узнал о борьбе Катергама с гигантизмом и о грозной туче, нависшей над принцессой и его сыном. Это было как раз в то утро, когда умер молодой Каддльс и когда молодого Редвуда ранили на пути к принцессе. В последних сообщениях об этом говорилось довольно смутно.

Старик перечитывал их, холодея от страха, и с нетерпением ожидал дальнейших сведений, когда дверь его комнаты вдруг отворилась.

— Вечерняя газета? — спросил старик, вставая.

Но вместо вечерней газеты слуга ввел полицейского офицера, за спиной которого виднелись силуэты двух или трех полисменов.

— Что вам угодно? — спросил вежливо Редвуд.

После этого вопроса он два дня не имел никаких сведений о сыне.

Полиция запаслась каретой, чтобы отвезти Редвуда куда-то, но когда оказалось, что он болен, то решено было оставить его на месте и подвергнуть домашнему аресту впредь до выздоровления. Дом был окружен стражей и превратился во временную тюрьму. Это был тот самый дом, в котором родился молодой Редвуд, ставший первым из живых существ, вскормленных Гераклеофорбией. Мать его умерла, и старик Редвуд жил один в этом доме уже восьмой год.

Он превратился теперь в худенького седого человечка, с маленькой остроконечной бородкой, но все еще живыми карими глазами. Он был по-прежнему строен телом и мягок в обращении, сохранил свой сдержанный тон, но на лице его отражалось теперь нечто невыразимое: та полная твердости и достоинства вдумчивость, которой отличаются люди, всю жизнь проведшие в размышлениях над высокими задачами. Контраст наружности Редвуда с теми великими преступлениями, в которых его обвиняли, поразил даже полицейского офицера, который распоряжался арестом.

— Ишь какой! — заметил он одному из своих подчиненных. — Чуть весь свет кверх дном не перевернул, а по лицу — кроткая овечка! Уж на что, кажется, почтенный человек наш судья Хенгброу, а лицо у него — как у собаки… Да, все дело в манерах! Один ласков и сдержан, а другой все хмурится да бранится.