Пища богов

Молодой Каддльс скоро понял, что он такой же человек, как и прочие, а между тем многое, доступное этим прочим, для него навсегда закрыто. Игры с мальчиками своего возраста, школа, церковь, из которой лились такие чарующие звуки, хоровая песня в местном трактире, ярко освещенные комнаты замка, на которые он любовался через окно, общественные игры — крокет и лаун-теннис, — все эти формы общения между людьми были для него недоступны. А с наступлением периода возмужалости, наблюдая с особым интересом за проявлением любви, особого рода интимности между полами, играющей столь важную роль в жизни, он и совсем стал в тупик.

Однажды, в тихий воскресный вечер, в сумерках, в уединенной тенистой аллее Чизинг-Айбрайта, пользуясь тем, что их никто не видит, молодая чета вздумала понежничать немножко и поцеловаться. Тайна этого поцелуя, по их мнению, достаточно была охраняема полной безлюдностью аллеи в это время и двенадцатифутовыми заборами.

Как вдруг, к величайшему изумлению обоих участников нежной сцены, они невидимой силой были подняты кверху, и притом каждый отдельно.

Опомнившись несколько, они заметили у себя под мышками большой и указательный пальцы, а прямо перед своими раскрасневшимися и смущенными лицами ласковые черные глаза юного Каддльса.

— Почему вам нравится так делать? — спросил он.

Несчастные объекты наблюдения сначала онемели, конечно, но потом мужчина первый пришел в себя, вспомнил обязанности верного рыцаря и стал отчаянно браниться, угрожая Каддльсу местью закона, если он тотчас же не спустит их обратно на землю. Каддльс, вспомнив, должно быть, уроки викария, немедленно повиновался и не только с большой осторожностью поставил их опять на прежнее место, на даже сблизил их головы, чтобы они могли целоваться снова. Затем, посмотрев на них в нерешительности, исчез.

— Я был положительно вне себя, — рассказывал мне потом герой приключения. — Мы прямо взглянуть не могли друг на друга от стыда. Мы целовались, видите ли, когда он нас схватил… И, странное дело, она потом все свалила на меня. Выругала, а потом молчала до самого дома.

Молодой великан, очевидно, начинал переходить от молчаливых наблюдений к опытам и расспросам. С последними, однако же, он мог обращаться к очень немногим, и потому приставал главным образом к матери.

Разговоры между ними происходили обыкновенно во дворе, около коттеджа, где миссис Каддльс стирала белье для леди Уондершут. Мальчик приходил туда в свободное от работы время и, осмотревшись, чтобы не раздавить курицу или цыпленка, осторожно садился у стены сарая. В ту же минуту цыплята, очень его любившие, вскакивали к нему на колени и начинали искать в складках блузы известковую грязь, которая им, должно быть, нравилась. При хорошей погоде и любимый котенок миссис Каддльс, сидевший на окне кухни, прицелившись хорошенько, прыгал к нему на плечо и начинал путешествовать по всему громадному телу, изредка дотрагиваясь лапкой до лица, а иногда даже довольно сильно его царапая, — из особой любви, разумеется.

Мальчик никогда не решался прекратить эти заигрывания, боясь повредить своими пальцами такое нежное животное, как котенок. Вот тут-то и начинались разговоры.

— А что, мама, — спрашивал, например, сын, — если работа — дело хорошее, то почему же не все работают?

Мать взглянет на него и ответит:

— Да ведь это хорошо только для таких, как мы,

— Почему? — спросил сын и, не получив никакого ответа, продолжает: — Зачем люди работают, мама? Зачем я вот изо дня в день ломаю известняк, а вы стираете белье, между тем как леди Уондершут катается в коляске и ездит в чужие земли, где нам с вами никогда побывать не придется?

— Ну, на то она и леди, — отвечает миссис Каддльс.

— Да-а? — говорит сын и задумывается.

— Если не было бы на свете богатых людей, дающих нам работу, — говорит мать после непродолжительного молчания, — то чем же бы мы, бедные люди, жили?

— А что, мама, — начинал опять сын, — если бы не было богатых, так ведь все принадлежало бы нам, бедным людям, и тогда…

— Ах, какой надоедливый мальчишка! — восклицала мать. — С тех пор, как бабушка скончалась, с тобой сладу никакого нет! Задавай поменьше вопросов — и тебе меньше будут лгать. Если бы я стала толковать с тобой серьезно, так отцу пришлось бы идти ужинать в трактир. Не мешай мне стирать белье.

— Хорошо, мама, — отвечал молодой великан, с удивлением глядя на мать. — Я не знал, что надоедаю тебе!

Затем он уходил в глубокой задумчивости.

5

Так же задумчив он был и четыре года спустя, когда викарий, теперь уже не только зрелый мужчина, но совсем старик, виделся с ним в последний раз.

Представьте себе согбенного старичка, с трясущимися руками, неверной поступью, ослабленным мышлением и слабым голосом, но все еще с живыми и веселыми глазами, несмотря на годы и на массу неприятностей, пережитых им за последние пятнадцать лет из-за «Пищи богов». Неприятности эти пугали и раздражали его когда-то, но теперь, он с ними свыкся, примирился и, несмотря на крупные перемены в обстановке, все еще доживал свой век.