Пища богов

— Вы забываете, миледи, что я вынесла. Я до сих пор день и ночь все думаю, мучаюсь — и никак не могу примириться с моей судьбой. Легкое ли дело — потерять моего голубчика! Первое время и сама себя не помнила: гляжу — и не вижу, иду — сама не знаю куда… Где ж мне было соображать, к чему дело клонится!.. Захватила с собой порошок нечаянно, ну, и давала внуку, думая, что это пойдет ему на пользу…

Увидав, что с миссис Скиннер ничего не возьмешь, леди Уондершут принялась за Каддльсов, а затем, испытав и тут неудачу, вступила в дипломатические переговоры с Бенсингтоном и Редвудом. Эмиссары ее, довольно-таки бестолковые члены приходского совета, чуть ли не наизусть заучившие данную им инструкцию, явились к несчастным ученым с угрозами.

— Мы считаем вас ответственным, мистер Бенсингтон, за убытки, нанесенные нашему приходу, сэр, — говорили они. — Мы считаем вас ответственным.

А когда это не подействовало, то они обратились к адвокатской фирме «Бангерст, Браун, Фляпп, Кодлин, Браун, Теддер и Снокстон», представитель которой — маленький человечек с хищными глазками и острым носиком — явился к Редвуду в сопровождении агента ее милости и, поболтав об убытках, спросил:

— Итак, сэр, что вы полагаете предпринять?

Редвуд отвечал на это, что он предполагает прекратить даровую выдачу Пищи Каддльсам, если его и, Бенсингтона не оставят наконец в покое.

— Вот вы тогда и справляйтесь с ребенком, как хотите, — прибавил Редвуд. — Прежде чем умереть от недостатка Пищи, он весь ваш поселок доведет до разорения. Он — ваш прихожанин, ну и заботьтесь о нем, да еще будьте нам благодарны за то, что Пищу даем вам даром. Что касается леди Уондершут, так не может же она считаться благодетельницей прихода, не ударив палец о палец. Пусть, знаете ли, несет и обязанности, связанные с ее положением.

— Да, беда уже стряслась, нечего делать, — заметила леди Уондершут, когда ей донесли о результатах переговоров с Редвудом (смягчив, разумеется, отзыв его о ней лично).

— Да, беда уже стряслась, — подтвердил викарий. На самом деле беда только приближалась.

ГИГАНТСКИЙ МАЛЬЧИК

1

По мнению викария, маленький Каддльс был безобразен.

— Крайность, излишество не могут быть красивы, — утверждал он.

Но в данном случае теория, как это почти всегда бывает, помешала викарию правильно судить о действительности. Несмотря на то, что ребенок жил в таком захолустье, как Чизинг-Айбрайт, любители фотографии беспрестанно приезжали снимать его, и эти снимки неопровержимо доказывают, что он сначала был даже очень красив, со своим веселым, румяным личиком, с правильными чертами, с густыми, кудрявыми волосами. Рядом с ним снимался Каддльс старший, чтобы резче обозначить рост своего сына.

На третьем году жизни он стал слишком уж «здорово» расти (как выразился бы его покойный дедушка), а потому несколько подурнел, похудел, потерял румянец, но зато лицо его стало тоньше, изящнее, вообще, как говорится, «интереснее». Волосы его после первой стрижки начали сплетаться чуть не в войлок.

— Признаки вырождения, — говорил по этому поводу приходской доктор. Но насколько он был прав, и насколько упадок здоровья ребенка зависел от плохого питания, — так как леди Уондершут, по своему великодушию, умеряемому чувством справедливости, посадила его на один только ситный хлеб, — это еще вопрос.

На фотографических карточках, сделанных в возрасте между тремя и шестью годами, он представлен белобрысым, круглолицым, круглоглазым, коротконосым и весьма добродушным мальчишкой. Улыбка, по-видимому, никогда не сходила с его лица, как и у всех гигантских детей в раннем возрасте. Летом он ходил босиком, носил просторную тиковую рубашечку с завязками, а на голове — грубую соломенную шляпу. На одной фотографии он держит в руке закушенный арбуз и широко улыбается.

Карточек, снятых зимою, гораздо меньше, и они весьма плохи. На них он представлен в штанах и курточке, сшитых из старого ковра с яркими разводами, в грубых деревянных башмаках и в чулках, сделанных из мешка (если судить по остаткам штемпеля, с надписью «Джон Стиккелс»). Под этим верхним одеянием была, должно быть, надета фланелевая рубашка. Несколько ярдов той же фланели закутывали горло. Голова была прикрыта, по-видимому, тоже мешком. Иногда он улыбается, иногда просто смотрит прямо в камеру. Даже когда он был всего пяти лет от роду, то и тогда в его добродушных карих глазах было заметно особое выражение, сделавшееся характерным на всю жизнь.