Пирамида, т.2

Значит, непременно требовалось для цикла взглянуть с изнанки, во что способно выродиться слишком навязчивое мечтанье. На внезапное помешательство похожая вспышка тотчас и погасла, а тот все не опускал руки. Затихшие от испуга, глядели они оба на мгновенную, на ней, с бусинками крови, багровую подковку от зубов. Такая важная затем протекла полминутка, что, устремленная в глубь себя и платком почти машинально бинтуя ранку, Дуня всплакнуть позабыла о том, что было теперь на исходе. В сущности ничего не случилось, но если во исполненье давешнего ее совета Дымков нуждался в дозволенье для ухода, то вот она его отпускала. Словно стыдясь сообщничества, оба тягостно молчали, пока Дуня не надоумилась спросить невинным голоском:

– Проглотил ли хоть пару крошек со вчерашнего бездомного вечера?

У запасливой Прасковьи Андреевны, наверно, нашлась бы горстка аварийного изюмца для дочурки. И не дождавшись ответа, задала наконец Дымкову все время мучивший ее главный вопрос о безвыходных обстоятельствах, помешавших ему сразу после происшествия отправиться к себе в Охапково, чтобы отлежаться, переодеться в сухое, отдохнуть.

– Мне туда нельзя больше, там меня ждут... – с жестом предостережения у рта отвечал тот в единственно возможном толкованье по тем временам.

Памятуя преподанные ему в Кремле грозные наставления о безусловной секретности услышанного, Дымков сперва удержался от пересказа своих новостей, предоставляя Дуне самой прочесть их у себя во взгляде. Однако та поняла его намек на частые в тот год засады и, побледневшая от предчувствий, не решилась допытываться до сути проступка, содеянного этим расшалившимся на приволье баловнем. Достаточно было и того, что подлые и заслуженные сыщики доверчиво, сырую ночь напролет и с риском простуды, караулили его сон, чтобы сутки спустя обнаружить его бегство. В довершенье всего у отца как раз сидел бывший фининспектор Гаврилов, притащивший полмешка неисправной обуви, выявленной при ремонте занимаемого им жилого помещения. Он и раньше не упускал случая укорить христианскую веру в лице о.Матвея за халатность в отношении мировых, уличных в том числе, непорядков, а по выходе на пенсию обладал неограниченным досугом для обращения симпатичного батюшки на путь прогресса и марксизма. Встреча хоть и вчерашнего начальника с Дымковым в нынешнем его облике была тем более нежелательна, что никакой книжки с картинками не хватило бы изъяснить свихнувшегося ангела столь закоренелому материалисту, который по обнаружении контрамарки на столичное проживание, так сказать, за пазухой у зловредного попа. Последнее тем более горестное обстоятельство грозило Лоскутовым утратой гавриловского расположения, пускай бесполезного, но в погружающемся на дно старо-федосеевском корабле, особенно после скудновского крушения, оно становилось как бы иллюминатором с гаснущим клочком света.

Чтобы защититься от ожидавших ее дурных вестей, Дуня стала спрашивать ангела о том о сем. Он все молчал. Когда же сама завела рассказ о некоторых, лишь теперь раскрывшихся мелочах Вадимова навещанья, тут он и выпалил Дунюшке свое ужасное уведомленье о незамедлительном, без пожитков и в чем оказались, лоскутовском исходе из родного гнезда – просто так, никуда, в воздух, куда глаза глядят. После чего она, помертвевшая вся, кинулась со всех ног на розыск своего оперативного братца, единственно способного, по ее искреннему разумению, найти лазейку даже из всемирного затруднения. В ту минуту Егор из соседней закутки, по установленному регламенту вникал в отцовские прения с высоким гостем, чтобы под благовидным предлогом вмешаться, чуть старик уклонится в криминальную тему обожаемой его России. Тем временем под любимую сиреньку к ангелу выполз Финогеич воздохнуть по завершении очередного загула, здесь у них и состоялся упомянутый в начале повествованья диалог, где раскрывший свое инкогнито собеседник проявил непозволительное для бессмертных малодушие. Общительный могильщик в ознаменование знакомства собирался не то одарить его поучительным сюжетом из собственного опыта, не то привлечь к опохмелке из наличных резервов.

В качестве присяжного скептика, по родству терпимо относившегося к причудам старшей сестренки, Егор никогда Дунина ангела всерьез не принимал, а доходившую до Старо-Федосеева изустную дымковскую славу объяснял успехами гипнотизма. Сверх того сорванный с ответственного дела мудрец явился в состоянии естественного раздражения: без присмотра оставленный папаша мог сгоряча на излюбленную темку наболтать короб вольностей – на полсмертного приговора для попа, если в умелых руках!

Прежде всего он занялся удалением нежелательного свидетеля – в тоне, простительном для парнишки, разрываемого на части совместившимися роковыми обстоятельствами.