Пирамида, т.2

– Лишь по крайней необходимости отпускаю вас без своего присмотра, милейший Дымков... Совсем истрепала нервы с вами! – жестко сказала она на пороге купе, предваряя основное напутствие повелительным взором безотказного действия. – Капризными причудами не увлекайтесь, изюмом, особенно перед выступлением, чтобы не вспучило невзначай... Избегайте, наконец, хотя бы и безопасных для вас, смазливых бабенок, а то припишет какая половчей несообразный поступок, который вам придется оплачивать алиментами из общей кассы.

– Ну, что вы... – от слишком прозрачного намека зарумянился Дымков, чего с ним не случалось раньше. – Да и некогда будет: новая область впереди, непочатая!

– Какая же это область? – слегка нащурилась Юлия.

– Пензенская! – И безоблачная ясность ответа выглядела достаточно надежной гарантией от легкомысленных шалостей.

Вдруг ей пришло в голову, что ангелу, при его безграничных возможностях, ничего не стоило устроить ей немедленно феерическую кинославу, даже без намека с ее стороны, но тот стоял перед Юлией в нелепо-разболтанной позе, всеми точками тела опираясь в тесноте обо что пришлось, с чуть не клоунской ухмылкой на распяленных губах... Нет, после случившегося позади было бы слишком оскорбительно принимать от такого почти священный подарок, которого не удавалось до сих пор добыть средствами собственного достоинства. Пока кусала губы в раздумье, почему не догадывается сам, несмотря на страстное внушенье, последовал предупредительный толчок вагона. Чтоб не спрыгивать на ходу, она бросилась к выходу, забывая хоть прикосновением, даже взглядом проститься с отцом, который в проходе за спиной, мешкообразно привалясь к окну, глазел на перрон в ожидании положенной ласки.

... Те же обстоятельства, вставшие на пути к исполнению желаний у старика Дюрсо, в известном смысле благоприятно отозвались на судьбе лоскутовского гнезда: приближение войны означало если и не полную отмену, то хотя бы временную отсрочку выселения, связанного со сносом старо-федосеевского кладбища под строительство стадиона. По отсутствию шансов на столичное устроение в том же месяце о.Матвей вместе с женой и дочкой, впервые за четверть века, выехал в зауральскую глушь для подыскания постоянного пристанища. Наслышанный о бедствиях родни, ветхий и вдовый тамошний поп Тимофей задолго до лоскутовского уведомления о предстоящих им бездомных скитаниях увещевал московскую сестрицу с мужем не кручиниться, больше уповать на милость создателя, а на худой конец иметь в виду его собственный приход, вскоре освобождающийся по причине скоротечного ухудшения здоровья. Через видного внецерковного земляка да с помощью всемогущей денежки он брался уладить Матвеев перевод на новое место, тем более что малодоходное, хотя и при погосте, по причине уже тогда начавшегося всекрестьянского разбегания из деревень. Собственно, храм сей во имя Пресвятыя Троицы совсем было обрекли на хозяйственное использование – либо под текущий трактороремонт, либо из-за малогабаритности на слом для мощения районной дороги, чтобы издаля щебенку не возить. Однако, пока могущественные противники отстаивали в инстанциях свои права и потребности, отыскалось в старой бумаге, что Ермак, по выходе из чусовских городков от братьев Строгановых, имел в той крохотке-церквушке молебствие на одоление сибирского Кучума, и будто, пока молился там вкупе с атаманами, а не уместившаяся внутри казацкая полтысяча коленопреклоненно стояла вкруг, то и был ей показан в закатной радуге, после дождичка, побеждающий крест. Хотя подобное знаменье и выглядело маловероятным в свете науки, а Строгановы неспроста проклинаются в политграмоте, все же какой-то прозорливый начальник под угрозой строгача распорядился пощадить сию расписную игрушечку предков – с парадными крыльцами и голубыми куполами: авось сгодится впредь для второго Ермака, уходящего в том же направленье. «Право, собирайтеся, милые... – отписывал на Москву Тимофей. – Хотя после третьегодишного поджога от руки сознательных активистов и досталось нам с убогой Дашуткой, сироткой от покойного братца Дамиана, да и то с дозволения властей, – храни их Господь! – вселиться хоть и в нежилое, без черного пола, по здешней стуже просто гиблое владение, а именно бывший кулацкий амбар, зато никто более на житье наше не позарится. Прорубили окошечко в ладонь и радуемся солнышку, как заглянет, а кабы кирпичом на вторую печурку раздобыться, то и совсем малина. Имеется семь курей, огородик со своей морковкой, да возиться некому. Обезножел совсем, а Дашутка моя вовсе блажная стала, намедни малоношеные сапоги на алую ленточку сменяла, седая-то!.. Одно слово – Божий человек. Приезжали бы, право, а то и отпеть меня некому».