Пирамида, т.1

Подтверждается на Матвеевом примере не меньшая, чем при вступленье в мир, длительность исхода из него – за счет постепенного, вслед за общеизвестным моментом, ослабленья привязанности земной: по поверью старины здесь и лежит причина их настойчивых, близ оставленного жилья, кружений с расширяющимся радиусом в девять, сорок и триста дней, отмечаемых поминальным обрядом. Первые часы о.Матвей тоже провел у себя в районе – в безотчетной надежде, что позовут, догонят, вернут назад. Сквозь душевное оцепенение вновь проступала действительность, воспринимаемая с изнанки, что ли, – по независимости от стеснительных благ цивилизации заведомая неприглядность оборачивалась привлекательной стороной. Меж тем, по нехватке рабочих рук и могло уцелеть в столичных пределах подобное захолустье с кособокой одноэтажной рухлядью, среди топольков, изглоданных фабричными чахотками: такое нередко при сносе поквартально пускали огоньком, чтобы не тратиться на вывоз трухи да ржавчины. В кривых и тесных переулках то и дело открывались изгнаннику незнакомые тупички с непременно подтекающей водопроводной колонкой либо обезглавленной церковкой вдали, один другого живописнее своею суровой обжитой пригонкой к вековому укладу прошлого. Словом, шел не торопясь, тем самым давая догнать себя кому-то, шел и мысленно благословлял юдоль земную с ее бесхитростными гнилушками, которые казались о.Матвею, по его тогдашнему настроенью, куда теплее и человечнее безличных высотных новостроек, что с трех концов надвигались сюда в сопровожденье медлительных, из тяжкого промышленного дыма изваянных чудовищ... Зато в просвете на восток, во всю ширь расковырянной мостовщиками улицы простиралась девственной красоты топь, полная чистейшей апрельской сини – без плывучей соринки в ней, без единого рубчатого следка у глинистых закраин. Видать, и самосвалы остерегались ее из опаски ухнуть в глубь небес аж до самой Андромеды!.. Терпкой свежестью воли так и дохнуло на Матвея, причем он и лужу заодно благословил, отведя ей законное место в логике мирозданья, а невольный вздох его: «река моя, госпожа моя жизнь» – тотчас поглотила расплывчатая музыка весны, где, нанизанные на низкий виолончельный звук неизвестного происхождения, гармонично сочетались и немолчный, на древесных новосельях галдеж грачиный, и ранняя гармошка – поплотней использовать выходной – и откуда-то прямо из-под ног причудливое соло петуха, и отдаленный гул пробудившегося города за спиной... Но как ни напрягал слуха, нет, никто не бежал за ним с экстренным уведомленьем, что все разъяснилось в наилучшей степени, и дома к утреннему чаю заждались, и снова слышался уху благословенный маятник часов, значит, вступало в силу лишь для мертвых отменяемое время, и слава Богу, наконец-то, разгрузившись от заплечной ноши, можно будет подремать часок до обеда после бессонной ночи накануне... Невзирая на очевидную теперь безнадежность возврата домой, все не хватало духу отправиться и на вокзал: хотя поезда ходят в обе стороны, какая-то последняя бесповоротность содержалась для о.Матвея в самой мысли о дороге. Тем не менее, народу на улицах заметно прибавилось, здравый смысл повелевал скорее убираться из Старо-Федосеева, от нежелательных встреч.