Пир на заре

И с вечера пойдёт ровный лёгкий апрельский дождь. Он повесит на каждой почке по серебряной прозрачной серьге. Серьги будут покачиваться от ветра и от собственной тяжести, и свет переливаться будет в них полновесно и прозрачно. Так серьги превратятся в звёзды.

Ночью при тучном и властном сиянии луны звёзды будут капать с той молоденькой берёзки в тёмную, в бездонную воду озера. И будут медленно тонуть там во мраке, кружась, вращаясь, но не растрачивая света.

Так под берёзой к утру светиться будет уже глубокое таинственное облако звёзд, такое светящееся и вытянутое конусом.

До рассвета, пока не встанет солнце.

НЕПОСЕДЛИВЫЙ МЛАДЕНЕЦ

У меня под горой народился маленький нежный ручей. Я это чувствую, я слышу издалека. Не пойти ли теперь да взглянуть на него? Под горой, среди хрусткого и зернистого снега, среди мёртвых, иссушенных временем и морозами листьев травы — сверкание и шелест.

Тут крошечный беспомощный младенец. Он дышит чуть приметным, совсем ещё наивным, но уже тревожным сном. Он медленно колышется от сонного дыхания и — светится. Тут солнце влажной доброю ладонью накрывает новорождённое его теченьице. Тут, среди мокрого и счастливого снега весны.

К вечеру опустится морозец. Он закуёт послушные и звонкие овраги, колеи, пригорки. Ну как же тут уснуть? И среди ночи придётся мне спуститься под гору, к ручью.

Он прикорнул здесь в своей ложбинке. Подёрнут инеем. Он боязливым робким сном забылся до рассвета.

Тут надо взять его в ладони. Да отнести домой, там уложить, как маленького чуткого котёнка, и греть его дыханием. До рассвета. Ты сам заснёшь над ним и не заметишь, как встанет солнце. А твой младенец убежал, его уже нет по всей избе. Он снова там звенит сквозь утро под горой и на какой-то тоненькой струне играет.

И так до самого заката. То здесь, то там звенит, сверкает, хлопает в ладоши, хихикает...

А к вечеру над озером вспыхнет месяц, когда опять морозец опустится. Ручей притихнет на какую-то минуту. Спустишься под гору опять накрыть его дыханием либо ладошкой, а вон он сидит — на берегу. В голубеньких сапожках, глаза блестят, улыбка светится. Протянул беспечно руку, выломил из воздуха янтарный рожок месяца и, как на дудке, на месяце наигрывает. Только пальчики, как перламутры, сияют, когда перебирает ими, разгуливая по мелодии своим непоседливым и простодушным дыханием.

СТАЛЬНОЕ НЕЖНОЕ КРУЖЕВО

Лёд ноздреват, лёд крошится, он распадается и темнеет. Из глубины тяжёлых дымчатых озёрных льдин теперь слышится какое-то движение, оно походит на длинное прерывистое дыхание. Дыхание томительно и гулко расплывается над озером, особенно в сумерки.

Над сумерками прорезается месяц, осторожный, внимательный. Его таинственный, плотными туманами завешивающий озеро свет вдруг наливает льды тяжёлой чёрной зернью. Однако льды подвижны, они подтаивают и распространяют здесь и там широкие лиловые течения.

Лёд превращается в стальное, кованное мелко и узорно, кружево, он весь звенит и дышит здесь под месяцем сквозь этот звон. Прозрачно и пустынно дышат льды, звенят узоры и расплываются к далёким от луны замглевшим берегам, чтоб на рассвете, уже совсем бесшумно раствориться в солнце и туманах.

Навсегда исчезнуть.

НАД ПОЛЯНОЙ

Летит надо мной паук.

Конечно, я думаю, что так он просто на длинной паутине раскачивается. Паутину же концом на берёзу намотал.

Небо чистое, с лёгким ветром. И вот летит паук в нём, как Черномор, мёртвыми глазами вниз посматривает. Всё дальше и дальше несёт его. И чувствуется, как ликует он там, над полем.

Солнце чуть забирает лёгким облаком, и паутина в обе стороны от паука вспыхивает. Словно на двух длинных искрах парит паук.

Собака сидит рядом и смотрит в небо. Потом не выдерживает и лает вслед пауку.

СКАМЬЯ

Два столба врыты в землю, и доска на них положена. Как и всякая деревенская скамейка. Но стоит на горе, под сосной. Под высокой и шумной сосной. Рядом липа, отцвела уже. И клёны. Позади яблони. И школа высится тут же, на горе, тремя каменными этажами.

Со скамьи дорога видна, под горой поблёскивает озеро, шумит спокойно. И видно сквозь кленовую листву — покачивается на озере лодка. А клёны уже большие, взрослые.

Повадился сюда ходить один совсем не взрослый человек. Дочь моя сюда ходить повадилась. Уйдёт, и долго нет её. Интересно, чего же она там одна, без подружек, делает?

Поднимаюсь на гору. Сидит она и ногу на ногу положила. И думает о чём-то усердно. И выражение лица как раз недетское.

— Что ты здесь делаешь, ничтожный человек? — спрашиваю.

— Твой ничтожный человек сидит и думает.

— О чём?

— А здесь "скамья Онегина". Совсем как в Тригорском, всё видно далеко, и ветерок. Тут обо всём можно думать.

Ну как не позавидовать человеку, который в сотне вёрст от Михайловского может найти себе такую скамью.

С КЛЁНОМ У ПОДОКОННИКА

Вчера я поселился в бывшей просвирне графа Гейдена. В этом доме из-за его заброшенности давно уже никто не живёт. Во втором этаже его длинное стрельчатое окно, из которого я вижу всё озеро.