«Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)

— Спасибо, — спешно оделся Метелин. — Ты… с тобой всё в порядке? — он чуть не спросил напрямую, но всё-таки сообразил, что их вообще-то могут услышать.

Гныщевич чуть дёрнулся — так, словно не ожидал этого простого и важного вопроса.

— Я?.. Что со мной будет-то? — отмахнулся, побродил взглядом по стенам, вдохнул и весь напрягся, как перед броском: — Слушай меня внимательно, графьё. Тебя скрутили на боях. На ринге, но это недоказуемо, следов не осталось. Ты оказался из взятых единственным аристократом, остальные — сплошь портовые да иностранцы, с последними у наместника сейчас своих проблем хоть отбавляй. Поэтому у тебя есть chance официально сбежать.

— Что? — не понял Метелин. — Зачем мне бежать?

Вот уж что-что, а побег не входил ни в одну из редакций его планов на жизнь и смерть.

— Затем, что, если не бежать, другой твой chance — получить самое что ни на есть серьёзное наказание пилюлями и пускать себе слюни до конца жизни, — выплюнул Гныщевич. — Ты думал, тебя вырядят в красивую рубаху и расстреляют? Может, попадись ты в другой день, и расстреляли бы. А тут так вышло, что господин наместник с этой облавой хлебнул больше проблем, чем выгоды. Улов у него — сплошь иностранцы, а с ними что делать? Отсылать по родным землям без наказания? Нужен конвой, а это значит — писать в Резервную Армию, в Четвёртый Патриархат, леший знает куда. L’alternative? Наказывать тут? Но как — не пилюлями же! Европы от пилюль шарахаются давно. В общем, хэру Штерцу не до показательных разбирательств с молодым графом Метелиным. Хэр Штерц сейчас предпочтёт тебе пилюль отсыпать побольше, чтоб уж наверняка.

Метелин посмотрел на Гныщевича, не в силах вымолвить ни слова. Неужто правда?

Гныщевич только сильнее распалился:

— Думаешь, это будет красиво? Ничего в этом не будет красивого. Будешь сидеть в уголочке, капать слюной себе на воротник и ничегошеньки не знать о своих планах, заводах, отношении к отцам многочисленным и так далее. А потом, может, лет через пять или ещё когда придёшь в себя и будешь паинькой. Перевоспитаешься. Ведь работают же иногда, говорят, пилюли. Что, нравится тебе такой путь?

— Подожди, — попытался Метелин собраться с мыслями. — С чего ты взял, что мне грозят именно пилюли? Вряд ли же кто-то в открытую обсуждает меру наказания.

— А чему ещё грозить за нарушение Пакта о неагрессии? Истории про расстрелы — это только истории. Не каждому светит попасть в историю. Сведения о твоих перспективах можно запросить у наместника.

Гныщевич отвечал раздражённо, будто испытывая досаду от самого факта этого разговора. Ни малейшего желания раздражать его дальше у Метелина не было, поскольку сам он чувствовал в себе бескрайнюю благодарность — за рубашку, за не пойми как организованный визит в камеру, за заботу на боях минувшей ночью, за предшествовавшие тому тренировки, за давнее согласие с бухты-барахты заняться заводом, за самое начало учёбы в Академии. И за что только не.

Поэтому Метелин уточнил как мог осторожней:

— Но тебе не нравится идея сейчас запрашивать что бы то ни было у наместника, так? Хорошо, тебе виднее. Объясни, пожалуйста, ещё раз, что тебе нравится. В сложившейся ситуации.

— Что у тебя есть хороший вариант, — хмыкнул Гныщевич столь деланно, что даже у Метелина не получилось не догадаться: ему тоже несладко. — Не лучший, но хороший. Как всякий аристократ, совершивший не самое страшное crime, ты можешь добровольно уйти в Резервную Армию.

Метелин инстинктивно шагнул вперёд — будто хотел приблизиться, укрыться, увернуться от нелепицы службы в Резервной Армии. Попросить что только не защиты.

Вслух, конечно, попросил о другом:

— Прости, я мыслю сейчас не слишком трезво. Можешь разжевать, что это мне даёт — кроме шанса избежать проклятых пилюль? Я стараюсь, но мне правда так сразу не разглядеть, какая в этом польза — с точки зрения того, к чему я стремился.

Гныщевич зыркнул из-под шляпы гневно — но уже привычно гневно, без этой странной незнакомой тяжести:

— Такая, что пока ты жив и цел, ты всегда можешь попытаться второй раз.

Метелин не выдержал, отвернулся к стене — хоть и глупо прятать лицо.

— Спасибо, — совладать с голосом тоже не вышло. — Спасибо, правда. Что я должен сделать — подать прошение? На чьё имя, в какой форме, через кого?

Он понимал даже теперь: это всё проклятое влияние момента, ему невозможно противостоять. Через неделю, через день, через час он обязательно пожалеет о данном Гныщевичу согласии. Спросит себя: какого лешего, какая Армия, какое бегство, к чему? Задумается, так ли плохо было угробить себя вместо расстрела пилюлями, и что теперь делать, где искать этот «второй раз», как начать сначала.

Через неделю, через день, через час.

А сию минуту — перед лицом такого волнения о его никчёмной судьбе — сопротивление даже и не зарождается в душе.

Потому что никто прежде хоть сколько-нибудь сравнимого волнения не проявлял.