«Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)

Стоило бы, но мундштук с папиросой Вене дороже избавления от жидкого хрипа. Хозяин не дозволял курить просто так, подпускал к табаку единственно и исключительно в присутствии гостей. Человек удивительно устроен: многие настоящие тяготы можно перенести, не помыслив даже о жалобах, но выводит из себя всегда какая-нибудь мелочь. Запрет на выпивку без гостей благоразумен и ясен, выпивка толкает на буйство и утром непременно оставляет следы; ежедневный обыск на папиросы нельзя оправдать ничем — это всего лишь скучная, крохоборская радость того, кто зачарован собственной властью. Дорвавшееся до власти ничтожество непременно жаждет напакостить в чужую жизнь без проку, засунуть в свой карман ненужную горсточку чужой свободы, отобрать только для того, чтобы отобрать.

Вот и сейчас милостью лакея Веня вдохнёт дым не раньше, чем спустится к гостям. К гостям графа, а не к гостям — пусть лица наверняка будут на треть, а то и наполовину теми же самыми.

Ему не терпелось взглянуть в эти лица, но перед дверьми в большую гостиную промеж рёбер кольнуло опять: граф аплодирует чьей-то шутке, графа так угнетают скандалы.

— …Постойте, но это же как есть глумление! — раздался из-за дверей громовой клич барона Репчинцева. — Вы смеете предлагать мне софинансировать государственный переворот? Мне? Супруг моей сестры заседает в Четвёртом Патриархате, к тому же из всех здесь присутствующих я состою в наиболее близком родстве с Копчевигами…

— Всегда полагал, что именно почтение к родственным связям утягивает общество в пучины феодализма, — пробормотал граф.

— Печальная участь Копчевигов заставляет вас чувствовать себя пострадавшим? — светски осведомились из-за дверей, и Веня с трудом, только по деланному акценту, узнал секретаря господина Пржеславского. Кажется, его зовут господин Кривет.

А графу, выходит, удалось осуществить свою затею: он чаял собрать сегодня под своей крышей одновременно объедки петербержской знати и лиц, сопричастных образованию. Не самое, откровенно-то говоря, шокирующее сочетание, но предложение подсунуть аристократам мужичьё с метелинского завода несгибаемо кроткий граф вдруг забраковал. Он, конечно, против социального неравенства, но ратует за постепенность (читай: медлительность). Графу-де не нужны запуганные аристократы, он надеется на диалог, а с мужичьём благородную публику познакомит как-нибудь в следующий раз.

И опять Веня неохотно и молча признавал чужую правоту — всё ж таки с самого дня расстрела Городского совета первое событие, которое можно счесть приёмом. Надобно соблюсти хоть какое-то подобие приличий.

До чего же чужая правота тошнотворна.

Не дожидаясь лучшей минуты, Веня зашёл в большую гостиную.

— Душа моя, как неожиданно, что вы почтили нас своим присутствием! — заулыбался граф, подплыл, взял Веню под руку. — Знакомьтесь, господа, мой хороший друг — Вениан Валентинович Соболев.

В этом представлении — вроде бы вежливом, но не содержащем в себе и тени пояснения — весь граф.

Первыми Веня почувствовал взгляды тех, кому представлять его — тем паче по отчеству — было не нужно: натянулся воздух, вот-вот лопнет и захрипит рванью сорочки. Какое оскорбление, какая непочтительность к собравшимся — и какая неловкость, что выражение осведомлённости о роде Вениных занятий непременно очернит выразителя!

Веня до краёв переполнился пьяным злорадством: конечно, слухи о том, что третью грузовую верфь обменяли на живой товар, давно расползлись. Но где слухи, а где сегодняшние взгляды.

— Ох ты ж лешечки, оскопист! Настоящий? — грохнуло в натянутом воздухе.

— Представьте себе, — невозмутимо кивнул граф. — Есть многое на свете…

Вене потребовалось несколько тягучих секунд, чтобы осознать, кому именно принадлежит реплика. Заскорузлый старикан с живыми глазами наряжен был небогато, но и такого одеяния ему хватило, чтобы держаться кособоко и комично, демонстрируя отсутствие всякой привычки. Курил он какую-то эталонную дрянь, смердящую на всю гостиную, — усевшиеся неподалёку барон Репчинцев и граф Ипчиков кривились, но терпели.

Неделю назад, когда едва-едва подступились к дипломатии с Академией, граф грезил прожектом устроить туда лектором какого-нибудь совсем простого человека; говорил даже, будто есть у него один на примете — тот самый пропитчик с третьей грузовой, который ещё до листовок завёл с графом нечаянный диспут об отделении Петерберга от Росской Конфедерации. Под новым владельцем горбатиться он не захотел, собирался переходить на первую грузовую, но не успел — начались беспорядки. Почему, вопрошал граф, обучение в Академии доступно всякому, там не то что рабочий — портовый люд попадается, а преподавание разнообразия лишено? Ясно, сам себе отвечал граф, что преподавателям требуются особые знания и навыки, но хоть чуточку бы разбавить сию утончённую оранжерею! В рамках взятого на единение петербержцев курса.