«Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)

— Хватит уже, хва-тит, — Хикеракли размял затёкшие пальцы, — нас ждёт дело революции! А посему, ежели полагаешь, будто тут что-нибудь сжигание паспортов перекроет, полезай на фонарь сам.

— Нет, я, пожалуй… а ты куда?

Хикеракли кивнул головой в сторону Восточной части и вразвалочку направился подальше от толпы.

— К арестантикам нашим, куда ж ещё. Да и тебе б, кстати, не помешало бы — там хэр Ройш нынче быть обещался, что-то ему с тобой обсудить надобно.

— Хэр Ройш в казармах? — нахмурился Скопцов.

— Так ведь хэрхэр Ройш в казармах, — Хикеракли бессовестно пнул кучу осколков, кем-то собранных к обочине, но не выметенных с улицы насовсем. — А я к наместнику, он ведь нездоров. Знаешь, есть такая сказка, там баба какого-то короля вроде как в плену удерживала, потому что рассказывала ему всякие истории, а концовку всё время откладывала на завтра? Вот наместник со мной так же. Хитрец, политик! Ну у меня-то тоже баечка-другая, так сказать, сыщется, но он мне зато книжки пересказывает.

— Он тебе… книжки? — изумился Скопцов.

— А то. Европейские! Я-то на европейском не разумею, — наигранно сиротским голосом прогнусавил Хикеракли. — Вроде как кругозор расширяется. Ну, ему ж скучно в камере сидеть, а так веселие. Безудержное. Вот, представь, вчера какую книгу рассказал — «Грифоньи сказки». Представляешь, да? Грифоны — это ведь изобретение, так сказать, росское, а книжка европейская, детская сказочка… ну, как это, с пропагандой, конечно. Жалостливая такая. Там, значится, главный мальчик — скрипач, зима, он играет замёрзшими пальцами, на еду денег клянчит… нет бы стыбзить, а, пальцы-то ловкие? Ну и приходят к нему эти, грифоны нашинские. И говорят — мол, исполним любые желания, только попроси правильно. Он, конечно, просит, ему ж голодно, а они всякую ерунду подсовывают всё время, по-своему, значит, ин-тер-пре-ти-ру-ют. Но там мораль не в этом, а в том, что он пытается их разгадать — там это ловко как-то написано, в музыкальных, так сказать, терминах — и всё не понимает. Потому что он, например, попросил еды, а они ему притащили петуха и нож. Не из злобы, а, как это… по-грифоньи же думают, а по-грифоньи еду приятнее самому убить. Ну а он не может, конечно. И так далее, всё такое же мрачное, и всё время описания того, как мальчику холодно и плохо. И вот он их пытается понять. Я так думаю, в конце выяснится, что он просто помер уже, но вообще интересно. Иду, так сказать, правду горькую выяснить.

Скопцов слушал этот чрезвычайно увлечённый рассказ — и ушам своим не верил. Наместник пересказывает Хикеракли детские книжки — это пока хэр Ройш того всё донимает, что же он успел ещё нового выведать. А Хикеракли радуется, Хикеракли увлёкся, ему интересно, чем кончится европейская сказка с пропагандистским душком.

Слушал Скопцов, слушал — и очень ему хотелось Хикеракли… остеречь? Остеречь. Но остеречь Хикеракли — это же абсурдно, разве его остерегают? Уж кто-кто, а он точно лучше других за себя знает, как ему правильно.

Так за болтовнёй они и добрались до Восточной части, где содержались самые высокопоставленные арестанты. В цепочке поездов выбитыми зубами зияли дыры — часть составов уже успели снять; ещё пара вагонов ждала своей участи пустой, нараспашку. Хикеракли многословно распрощался, откланялся и был таков.

Скопцову предстояло найти камеру хэрхэра Ройша. В казармах наличествовали именно тюремные камеры, но их было мало, и кого-то из нынешних арестантов держали под стражей в обычных бараках. Только хэрхэр Ройш в их число не входил: не то из презрения, не то из-за того, что арестован он был одним из первых, камера ему досталась настоящая. В том не было, впрочем, большой беды — кроме обиды; в камерах на окнах имелись решётки, а бельё было похуже, но в целом они не слишком отличались от солдатских комнат.

Хэр Ройш как раз пребывал у отца, и караульные при двери Скопцова внутрь не допустили — мол, уважаемый член Революционного Комитета не велел. Скопцов вообще-то тоже был членом Революционного Комитета, но возмущаться не стал.

И представить себе невозможно, о чём говорил бы в таком положении сам Скопцов — даже не с отцом своим, а с любым, любым человеком. Любым арестантом, приговорённым к расстрелу.

Наверное, они ищут выход. Хэрхэра Ройша до сих пор не тронули, он многое знает, он может перейти на сторону революции, а революция — принять его; граф ведь заявил, что тем, кто радеет за Петерберг, бояться нечего! Да, наверное, он упирается — гордый человек, тяжело признать поражение от руки собственного сына. Скопцов видел эту тяжесть во взгляде генерала Скворцова.

Но хэр Ройш умеет убедительно излагать факты.

Прошло, быть может, полчаса, а то и минут сорок, прежде чем дверь отворилась. Сперва Скопцов решил, что хэр Ройш погружён в глубокие размышления, но через мгновение он сообразил: такое лицо бывает у человека, силящегося о чём-нибудь подумать, но не находящего в собственной голове ни одной мысли. Хэр же Ройш, увидев Скопцова, как-то странно, точно у него свело вдруг зубы, дёрнул подбородком.