Пифагор

Все эти дни в Астипалее царила суматоха, словно Поликрату предстояло далёкое плавание, а не переправа на другой берег пролива. Готовили триеру, украшая её, как невесту к свадебной церемонии. Собирали «приданое» — всё, чем была богата Астипалея: пышные одежды, золотые и серебряные украшения, самых юных и привлекательных рабынь для гарема Оройта, в котором, по слухам, были женщины от всех населявших его обширную сатрапию народов, запасали провизию для сухопутного пути от Милета до Магнезии и обратно.

И вот наступил день отплытия. С утра гавань заполнилась жрецами и жрицами, тысячниками и друзьями, допущенными к участию в церемонии проводов. Помимо того, пришли сотни горожан по составленному Меандрием списку. Другие, не пропущенные к молу критскими стрелками, залезали на деревья, карабкались на крыши домов. Наконец из Астипалеи вышел Поликрат в синем, шитом золотыми нитями гиматии и дорожном петасе. Рядом с ним величественно выступал Меандрий, которому на время отъезда тирана была передана власть. За ними шагали ближайшие друзья Поликрата, и среди них кротонец Демокед, вернувший, как все знали, тирану здоровье и сопровождавший его к Оройту.

И хотя никто из провожавших и зевак не ожидал, что Поликрат поделится с ним доставшимися даром богатствами, все радовались, понимая, что должна возобновиться работа на доках и в мастерских потребуются их руки. И даже гетеры в надежде на возвращение золотых времён вышли из своих обиталищ принаряженными и подкрашенными и издалека посылали своему покровителю воздушные поцелуи.

Поликрат и его свита поднялись по украшенному цветами и свежей зеленью трапу и заняли места у обращённого к берегу борта. Стал у рулевого весла и кормчий. Засуетились матросы, отвязывая канаты и поднимая якорные камни. И когда триера уже оторвалась от берега, по проходу, образованному торжественно застывшими критянами, мелькнуло что-то чёрное. Послышался собачий вой, мгновенно вытеснивший все прочие звуки — приветственные выкрики провожатых, голос кормчего, звуки флейты, задававшей ритм гребцам, треск дров, горящих на переносном алтаре. Это Реся, запертая в лесхе, каким-то чудом вырвалась наружу и, отыскав дорогу к молу, высказала воем собственное отношение к происходящему. Была ли это любовь к Поликрату и тоска от расставания с ним, или животное хотело о чём-то предупредить? Такая мысль, должно быть, и пришла кому-то в голову. Во всяком случае, прозвучали слова, потом вспоминавшиеся много раз: «Четвероногая Кассандра».

Скала Паламеда

В один из дней Пифагор совершил прогулку к скале Паламеда. Его сопровождал Мнесарх, первенец Эвнома.

Видимо, у отца не хватало времени для общения с сыном, а излияния деда мальчику надоели, и он с жадным вниманием воспринимал рассказ Пифагора о прошлом этих мест. И юные самосцы вскоре уже не играли в войну, а, представляя себя невидимками, рубили головы Медузе и, сражаясь с морским чудовищем, освобождали Андромеду.

   — Это крепость Персея? — спросил мальчик, когда они подошли к скале.

   — Нет, — отозвался Пифагор. — Там, на вершине, дворец Паламеда.

   — Он с Самоса?

   — Нет, не из Кипарисии — так называли в древности нашу родину. Он с Эвбеи, протянувшейся вдоль побережья Беотии и Аттики. Неизвестно, что заставило его вместе с отцом Навплием, который считал себя сыном бога морей Посейдона, переселиться на Пелопоннес. Но они обосновались именно здесь, а не в городе Сикионе, как полагают некоторые. Это было в то время, когда в Микенах правил царь Агамемнон, сын Атрея, а в ещё не завоёванной дорийцами Спарте — его брат Менелай. Об этих героях ты знаешь по Гомеру. О Паламеде Гомер не пожелал рассказать.

   — Почему? — спросил Мнесарх.

Пифагор показал на вершину:

   — Я тебе это объясню там.

Они стали подниматься по вырезанным в скале ступеням. Подъём был крут. С уступа, где они остановились, открывался вид на дугу залива с белыми отмелями, островком в центре, на окаймлённую горами Арголиду от Аргоса и Тиринфа до едва различимых отсюда Микен.

Наконец они достигли вершины холма. Перед ними расстилалась необозримая равнина открытого моря с разбросанными то здесь, то там чёрными глыбами островов.

Мальчик притронулся к одному из отёсанных камней.

   — Какие огромные камни, — сказал он. — Такие же, как в Тиринфе. И их тоже оставили киклопы?

   — О нет, не киклопы — обыкновенные люди, обладавшие большими знаниями и навыками, чем мы. Киклопов породило удивление перед мощью ума тех, кто построил Тиринф и Микены, ибо теперь дворцы и могилы во многом уступают древним. Те люди кажутся нам великанами. Паламед же был их учителем и владыкой. Он изобрёл письмена. Не те, которыми мы пользуемся сейчас, а ныне забытые. Этими письменами он записал законы, и по ним жили многие годы, пока в эти места не вторглись воинственные дорийцы, заставившие местное население покинуть Пелопоннес. Среди беглецов были и ионийцы, заселившие Кипарисию и давшие ей имя Самос.

   — А почему Гомер невзлюбил Паламеда? — спросил Мнесарх. — Он же ведь тоже был ионийцем.