Пидор

— Проклятье. Семейное проклятье — оно уходит на много поколений вглубь. Ли всегда были извращенцами. Никогда мне не забыть того невыразимого ужаса, что напрочь заморозил лимфу в моих железах — в лимфатических железах, разумеется, — когда эти пагубные слова впервые прожгли мой закружившийся вихрем разум: Я гомосексуалист. Я думал о тех накрашенных жеманных пародиях на женщин, которых видел в балтиморском ночном клубе. Неужели возможно, что я — один из этих недочеловеков? Ошеломленный, я бродил по улицам, точно у меня случилось сотрясение мозга — минуточку, доктор Килдэр, это не ваш рецепт. Я мог бы уничтожить себя, покончить с существованием, не предлагавшим, казалось, ничего, кроме нелепых страданий и унижения. Благороднее, думал я, умереть мужчиной, чем жить половым чудовищем. Но был один мудрый старый трансвестит — мы звали ее Бобо, — и он объяснил мне, что жить — мой долг, что я должен нести свою ношу гордо, чтобы все видели, что я должен преодолевать предубеждения, невежество и ненависть знанием, искренностью и любовью. Всякий раз, когда сталкиваешься с враждебным присутствием, ты выпускаешь густое облако любви, точно осьминог — чернила…

Бедный Бобо плохо кончил. Он ехал в «испано-сюизе» герцога де Вантра, у него прорвало геморрой, кишки вывалились из машины, и их намотало на заднее колесо. Его полностью выпотрошило — на сиденье, покрытом шкурой жирафа, осталась сидеть лишь пустая оболочка. Даже глаза и мозг вылетели с противным чмоканьем. Герцог говорил, что не забудет этого чудовищного хлюпа, пока его самого в личный мавзолей не отнесут.

А потом я познал смысл одиночества. Но слова Бобо возвращались ко мне из могилы, нежно пощелкивая шипящими звуками: «Ни один человек на свете поистине не одинок. Ты — часть всего живущего». Трудность в том, чтобы убедить кого-то другого, что он, на самом деле, — часть тебя, так какого же черта? Мы все, части одного целого, должны взаимодействовать. Пральна?

Ли умолк, задумчиво глядя на Аллертона. «Интересно, чего я с мальчонкой добился», — подумал он. Тот слушал вежливо, в паузах улыбался.

— Я вот что имею в виду, Аллертон: мы все — части одного неимоверно огромного целого. Нет смысла с этим спорить. — Ли уже начал уставать от этого номера. Он беспокойно огляделся — куда бы его теперь пристроить. — А эти бары для голубых — они тебя разве не угнетают? Конечно, никакого сравнения с заведениями для педиков в Штатах.

— Откуда мне знать? — сказал Аллертон. — Я ни разу не был в барах для педиков, если не считать тех, куда меня водил Дюме. Наверное, и там оттяг, и там.

— В самом деле не был?

— Никогда.

Ли расплатился по счету, и они вышли в прохладную ночь. Месяц в небе был ясен и зелен. Они побрели куда-то.

— Может, зайдем ко мне выпьем? У меня есть бутылка «Наполеона».

— Давай, — согласился Аллертон.

— Коньячок совершенно без претензий, понимаешь, — не эта патока для туристов, совершенно явно подкрашенная, но приятная на массовый вкус. Моему напитку не нужны подделки, чтобы шокировать и насиловать горло. Пойдем.

Ли тормознул такси.

— Три песо до угла Инсургентов и Монтеррея, — сказал он водителю на своем чудовищном испанском. Тот ответил: четыре. Ли захлопнул дверцу. Водитель пробормотал что-то и снова открыл ее.

В машине Ли повернулся к Аллертону:

— Чувак, вероятно, таит подрывные мысли. Знаешь, когда я учился в Принстоне, коммунизм был самым писком моды. Открыто выступая за частную собственность и классовое общество, ты определялся как тупая деревенщина или епископальный педераст. Но я не поддался заразе — коммунизму, то есть. Aqui. — Ли протянул таксисту три песо, и тот пробормотал что-то еще и яростно рванул рычаги. Машина дернулась с места.

— Иногда мне кажется, что мы им не нравимся, — сказал Аллертон.

— Мне-то что — пускай не любят, — отозвался Ли. — Самое главное — могут ли они что-то с этим сделать? В данное время — явно ничего. Им не дали зеленый свет. Таксист, например, ненавидит гринго. Но если он кого-то укокошит — а это весьма вероятно, — то не американца. Скорее всего — другого мексиканца. Может быть, своего лучшего друга. Друзья не такие страшные, как чужаки.

Ли открыл дверь квартиры и включил свет. Все жилище пребывало в беспорядке, казавшемся безнадежным. Тут и там были заметны попытки разложить все по кучкам, но признаков обжитости не наблюдалось. Ни картин, ни украшений. Вся мебель явно — чужая. Но присутствие Ли, тем не менее, пропитывало всю квартиру. Куртка на спинке стула и шляпа на столе не могли принадлежать никому другому.

— Я сейчас тебе налью. — Ли вынес из кухни два простых стакана и налил в каждый по два дюйма мексиканского бренди.

Аллертон попробовал.

— Господи боже мой, — сказал он. — Сюда, наверное, поссал сам Наполеон.

— Вот этого я и боялся. Неразвитый вкус. Ваше поколение так и не научилось извлекать удовольствие из того, что развитый вкус дарует посвященным.

И Ли сделал большой глоток. Ему удалось экстатически выдохнуть «а-ах!», но бренди попало в горло, и он закашлялся.