Пятое измерение. На границе времени и пространства (сборник)

На Японию как раз у него сил и не хватило. Пересчитывать ему пришлось ссыльных. Все силы у него ушли на путешествие по будущему ГУЛАГу. Он написал книгу «Остров Сахалин», которую, кроме специалистов, никто не прочитал, как и пушкинскую «Историю Пугачева». Пушкина сочли историей, а Чехова – географией.

В России же эти два предмета неразделимы.

Можно углядеть и в этом пушкинский завет: Пушкин собирался в Китай с тайным намерением навестить в Сибири ссыльных друзей-декабристов.

В 2002 году мне выпал шанс повторить чеховский маршрут с одной принципиальной разницей: я не доехал до Сахалина, а долетел — не месяц в пути, а несколько часов. И проехал я Сахалин навстречу Чехову: не с севера на юг, а с юга на север, и не на лошадях, а на вездеходе. Дорог не было, как и при Чехове. Лошадей не было. Я сидел в кабине с водителем, меня везли бережно, как яичко, и, однако, путешествие считалось экстремальным. Как же тогда квалифицировать чеховское путешествие?

Подвиг. Чехов бы никогда такого слова о себе не употребил. Он очень ценил всякого трезвого, что-то делающего рационально человека. В сталинское время моим кумиром был великий русский путешественник Пржевальский, и мне было особенно приятно узнать, что некролог ему написал именно Чехов. Он знал, что почем в России: почем не доход, а вклад.

Ничего общего ни с Пржевальским, ни с Чеховым в моем путешествии не было, кроме безмерности родного пространства: проехать лишь один Сахалин на автомобиле заняло у меня неделю. Этот остров на отшибе, сам по себе, размером с нормальную страну: интересы японцев на этом острове легко понять. Именно их экспонатами заполнен местный краеведческий музей, именно там можно узнать кое-что и о коренных жителях. Нивхи понравились мне больше всего: они были по-чеховски интеллигентны, эти язычники и охотники: не хотели изменять себе, вымирали и знали это. Среди кого им было жить?

Когда я достиг северной точки, города Александровска, где начал свое путешествие Чехов, то раскрыл наконец его книгу на первой странице. Удивительно написана эта книга! Стиль отсутствия стиля, на который способен лишь стилист самой высокой пробы, придает книге великое достоинство. Я выглянул в окно: не просохшая со времен Чехова лужа разделяла гостиницу и вагончик пивнушки, куда входил утренний неопохмелившийся человек, и я усматривал в его чертах черты дедушки-каторжанина, вместе с которым сходил на берег Чехов: разрушенный причал того времени все еще вдавался в море. О том, что это тот же причал, вам обязательно сообщат как об исторической достопримечательности.

Сахалинцы хранят о Чехове благодарную память: остров посетил великий человек! Трогательные чеховские музеи стали еще и музеями дореволюционного ГУЛАГа, совмещая в себе литературу с краеведением.

6

Вид из окна гостиницы в Александровске вызвал у меня в памяти картину несколько противоположную: на реку Коннектикут из окна аудитории Веслианского университета в Миддлтауне, где я должен был выступить с лекцией о чем угодно, и я не знал о чем.

Молодые здоровые американцы проходили русскую литературу. Я решил повторить один трюк, который уже раз опробовал с русскими студентами, а именно: анализ неизвестного текста. Я читал им текст и предлагал атрибутировать, вычислить автора. Условием было, чтобы студент честно выбывал из игры, если текст был ему уже известен, получив за свои знания зачет. Как правило, никто не выбывал – не потому что был нечестен, а потому что не знал. И так же честно и безуспешно они не могли ничего угадать. Тогда я раскрывал им секрет и предлагал ряд вопросов по тексту.

Выбрал я короткий рассказ «Студент», по признанию самого Чехова (не склонного к такого рода признаниям), самый его любимый. Рассказ о том, как студент семинарии, отстояв в Страстную Пятницу в церкви, возвращается в приподнятом настроении домой и встречает работающих в огороде женщин. Ранняя весна, и еще холодно, и студент подходит погреть руки у костра. И он начинал с энтузиазмом объяснять женщинам, что вот так же холодно было и в Гефсиманском саду, когда ученики уснули и прокричал петух, что Петру было так же холодно, как им сейчас.

Я прочитал рассказ, выслушал догадки студентов, что это Тургенев, Толстой, Солженицын и даже сам профессор, объяснил, почему это именно Чехов, и задал свои вопросы.

1. Что бы вычеркнул автор, если бы мог еще раз вернуться к работе над рассказом?

2. В какой точке текста начинается его сюжет?

3. Почему автор выбрал именно такое название?

4. Как автору мог прийти именно этот замысел в голову?

И русские, и американцы отвечали только на первый вопрос, причем характерно по-разному. Русские предлагали вычеркнуть одну фразу из начала, которая была слишком красива и потому похожа на вставленную из записной книжки; американцы – несколько пафосный пассаж в конце рассказа о том, что так же холодно бывало и в прочие исторические эпохи. Поплавав во втором и третьем вопросах, последний оставили самому профессору.

И вот что я мог ответить.