Пятнадцать псов

Аттикус, братья и Рози по-прежнему отказывались использовать новый язык. Но и по-старому – или, по крайней мере, что Бенджи помнил таковым – они не общались. Все еще в ходу было рычание, опускание глаз и задирание шеи. Но наряду с этим появились какие-то странные движения головой, какое-то покачивание мордой, не имеющее отношения к указанию направления, словно заикающийся лай, звучавший для Бенджи как человеческая имитация лая. Их движения и звуки теперь воспроизводились бессознательно, но были все еще далеки от собачьих. Стая вела себя поистине своеобразно: то была имитация имитации собак. Все, что прежде было естественным, теперь стало странным, свелось к некоему ритуалу.

Взять, например, са́дки[3].

– Я шагу не мог ступить, – рассказывал Бенджи, – без того, чтобы кто-нибудь из них меня не укусил за шею и не трахнул.

В былые времена седлание друг друга было делом инстинктивным, о котором размышлять приходилось не больше, чем о дыхании. И далеко не всегда речь шла о статусе. Иногда эрекция возникала, потому что знакомиться с другими собаками было так приятно. Границы, отделяющие радость от траханья и траханье от доминирования, были довольно четкими.

Однако к тому времени, когда Бенджи вернулся в стаю, Аттикус и остальные забирались на него, казалось, для того, чтобы доказать существование порядка и иерархии. Доказать, в первую очередь, самим себе. И тогда впервые в жизни Бенджи осознал, что быть снизу – это унижение. Он понимал, почему садки делали другие, и непременно забрался бы на любую собаку слабее себя, но это новое чувство, этот стыд изменили его. Он начал думать об этом.

Например, однажды, когда он был под Фриком, ему пришло в голову, что если цель садки – продемонстрировать силу, нет необходимости повторять процесс снова и снова. После раза или двух все становилось очевидным и переходило в рефлекс, определявший поведение собак поменьше, таких, как он сам. Бенджи подчинился без сопротивления, приняв свое положение в стае. В конце концов, он всей душой верил, что иерархия – это самое главное. И все же…

После одного эпизода с Рози он начал видеть стаю и свое место в ней иначе. Они с немецкой овчаркой оказались отдельно от остальных, одни в рощице. Хотя Бенджи казалось, что с момента возвращения в стаю утекло много воды, на деле прошло немногим больше двух месяцев. В течение этого времени он почти не общался с Аттикусом или братьями. Они с ним не говорили. С Рози, однако, они иногда оставались наедине. Как-то раз она удивила бигля, обратившись к нему на старом (новом) языке.

– Не пытайся сбежать, – сказала она. – Они причинят тебе боль, если ты это сделаешь.

Оправившись от удивления, бигль рискнул ответить на прежнем языке. Бенджи спросил, почему псы должны причинить боль тому, кто хочет быть свободным.

Вместо ответа Рози рассказала ему о том, что случилось с Максом. Когда Бенджи и Дуги сбежали, остальные – включая Рози – начали делать садки на Макса. Это было вполне естественно, заметила она, поскольку все они его превосходили. Так продолжалось какое-то время. Но потом Макс вбил себе в голову, что это он должен забраться на кого-нибудь из псов. Никто ему этого не позволил, и то, что прежде было хрупким равновесием, превратилось в борьбу за лидерство. Противостояние обострялось до тех пор, пока однажды зимним днем братьям это не надоело. Они вместе напали на Макса и бросили его уже полумертвым на берегу пруда. Они предоставили вожаку добить пса, не оставив ему выбора. И Аттикус перегрыз Максу глотку и оставил его умирать.

С точки зрения Рози, Макс сам был виноват в обстоятельствах, приведших к его гибели. Убив его, псы повели себя сообразно своей природе. Они были настоящими собаками: безупречными в своей собачьести. Каждой собаке надлежало выбирать правильную дорожку, знать свое место. Теперь это касалось и Бенджи.

– Понимаешь? – спросила она.

Он ответил, что да, конечно, но на самом деле бигль понимал куда больше Рози. Если раньше он задавался вопросом, почему не тронули его с Дуги, почему держали их при себе, то теперь у него появилось соображение на этот счет: псы нуждались в нем, каким бы слабым он ни был, чтобы поддерживать иерархию внутри стаи. Эта мысль, которой он ни с кем не делился, вселяла в него ощущение собственного могущества. Он, Бенджи, был столь же необходим, как и вожак, ведь если есть верх, обязательно должен быть и низ. Почему же тогда делать садки должны на него одного? Разве не разумно было бы предположить, что время от времени вожак должен позволять псу низшего социального статуса – то есть, ему, Бенджи – забираться на себя? Верхи зависят от низов. Эта новая, революционная мысль беспокоила его. Это был парадокс, который Бенджи не мог никак разрешить, и это настроило его – поначалу неосознанно – против товарищей по стае.

Спустя два месяца пребывания в роще с остальными Бенджи тоже начал терять собачье чутье. Он не мог помочиться или усидеть на месте, не задавшись вопросом, а правильно ли это делает. Самосознание дезориентировало и действовало не хуже слов странноговорящего пса: