Пятая жизнь

…Господи помилуй! Святая Животворящая Нераздельная Троица, Бог Отец, Бог Сын, Бог Святой Дух! Встань в помощь мне, рабу Божьему, — (имени колдун не расслышал, но оно и не имело значения), — сохрани родителей моих Гаврилу и Василису, жену мою Марию, сынов Василия, Игната и Антипа, дочь Анну, крестных родителей Евсея и Пелагею, крестников Тимофея, Ивана, Федора и Акулину с Автотьей, сродственников по близкой и дальней крови от бед и нужды, от голода и болезней, от напрасной смерти, от лютого ворога, от скорбей и печалей, от уныния и отчаяния души, от случая перекрестного, от плотских страстей, греха смертного и терзания сердца. Защити дом мой от потопа, от запаления огненного и всякой другой напасти. Во имя Отца и Сына И Святого Духа. Аминь. Аминь. Аминь… А теперь ступайте все с миром и занимайтесь делами, кои вам предначертаны. Федька, а ты останься! Работа для тебя есть!

…Слышь, Федька, как жена моя в церковь поедет, так беги за ней и проследи, не задумала ли чего порочного, понял? После мне донесешь, как все было. Да не бойся докладывать, если чего худое; но и от себя не прибрехивай, а не то, с ней заодно так розгами угощу, что на весь посад выть будешь. Ступай!

…А крыльца такого ни у кого в округе нет! С колоннами, да под кровлей остроконечной, и чердак с куполом, а на куполе шарик… Прям, хоромы боярские… А конюшня, любо-дорого глянуть… Прошка, а ну, покажи, вволю ли овса Буяну задал? А страдным коням, смотри, только муки овсяной и невейницы, а овса ни-ни… Подведи-ка Буяна к желобам. Хочу посмотреть, как он пьет… Славный конь, лучший во всем городе. Ты, Прошка, подлец эдакий, дело знаешь. В вечеру зайди ко мне. Я тебе алтын дам за службу, чтоб в трактир сходил и водки выпил… Что это коровы разревелись? И гуси гогочут как-то… не иначе, пугнул кто. Ну, поймаю, самолично высеку!..

…Ох, боль-то какая!.. Аж в глазах потемнело… Прошка! Зови сюда всех, помираю я!.. Чего заголосили, дуры? В горницу несите! Хочу помереть, как человек, а не как скотина, на дворе. Слышь, Прошка, а тебе при всех завещаю пять рублей денег и волю. Отпускаю я тебя, слышь. И жену твою, Парашку, тоже отпускаю. И Степку-кузнеца с Демьяном тоже отпускаю и по три рубли даю каждому. Сто рублей завещаю монастырю при храме Покрова́… Да не голоси ты так, жена, дай дело сказать! Мало я тебя любил и бил мало; теперь вдовой останешься, будешь в богатстве и роскоши купаться; да, смотри, не разбазарь нажитое! Сын Василий тебе в помощниках будет… и чтоб Игнату денег на учебу дала… а Аньку замуж отдай за Ивана, сына Фрола. Хорошая пара будет, и хозяйство справное… И еще…

Колдун понял, что дальше уже не будет ничего важного и «выстрелив» ладонями, вывел Юлю в другое измерение. Возникшие перед этим внутри шара фиолетовые змейки стали расти и шириться, становясь все голубее, а снизу поднималось что-то изумрудное; такое яркое, что в комнате сделалось светлее, и стало возможно разглядеть Юлино лицо — сначала оно напряглось, потом появилась улыбка; голова чуть покачиваясь, клонилась на грудь, руки перестали методично сжиматься; пальцы распрямились, ласково гладя колени. Не потребовалось даже команды колдуна.

— Я в Мидгейме… — выдохнула Юля, — я узнаю эти улицы…

Колдун довольно улыбнулся. Теперь, если Юля сама не наделает глупостей, он разберется во всех ее проблемах.

— Я снова мужчина, — продолжала она, — я иду с площади к большому мрачному дому; впереди и сзади меня монахи — я вижу их капюшоны и черные плащи, под которыми, я знаю, скрыты белые рясы с изображением собаки, несущей в пасти горящей факел. Это доминиканцы — «псы Господни», всегда помогающие Святому суду. Я не осужденный; наоборот, они охраняют меня от толпы, громко и восторженно кричащей, гогочущей, но растекаясь по переулкам, она смолкает и превращается в серую понурую массу. Я чувствую, что это не правильно — праздник победы над бесовским отродьем должен продолжаться, и, наверное, мы слишком рано покидаем город. Для Святой Инквизиции здесь еще много работы, но почему-то у меня самого нет приподнятого настроения; хочется побыстрее добраться до кельи и задвинуть тяжелый дубовый засов.

Я гоню от себя тяжелые мысли, пытаясь сосредоточиться на лицах горожан, но получается плохо. Они мне безразличны настолько, что даже если б кто-то из них начал богохульствовать прямо у меня на глазах, я б сделал вид, что не замечаю ереси. К счастью, никто не решится сделать подобное в присутствии самого епископа.

Да, я — епископ, и мой сан, а также положение в Святом суде, внушают им ужас. Возможно, потому при мне они и стараются выглядеть веселыми и счастливыми. Лицемерные твари!.. Но почему-то мне совершенно не хочется сжечь их всех. Выходит, я такой же лицемер, потому что вершу правосудие, в действенность и необходимость которого перестал верить.