Пиар добра или как просрать всё

Много, много лет спустя. Однажды я ехал ночью в московском метро. Людей было мало. Хорошо. Весной. Я засыпал. И вдруг в вагон вошла компания молодых людей. Парни и девушки. Они смеялись, и были синие. Они вместе учились, потому что обращались друг к другу по фамилии. Так делают однокашники. К одному из парней все обращались: Максимка. И вдруг назвали его фамилию. Это была фамилия Зямы. Девичья фамилия Зямы, наша, школьная, семнадцатилетняя фамилия Зямы. Сердце мое забилось, я сразу проснулся. Не знаю, почему. Я стал подслушивать их разговор. Все эти молодые люди учились в МГУ – это следовало из их разговора. А еще из их разговора следовало, что скоро – сессия. И все в шутку просили Максимку, чтобы его мама, Земфира Ивановна, доцент, поставила всем зачет-автомат по самому скучному предмету – семейной психологии.

Земфира Ивановна – это была Зяма Гиппиус, сомнений не было. Да, сомнений не было. Передо мной был Максимка.

Я смотрел на него. Смотрел во все глаза. Это было глупо. Он даже вопросительно посмотрел на меня в ответ. Он не понимал, почему этот оборванный, седой человек – так смотрит на него. Может быть, думал Максимка, он хочет попросить милостыню?

Но я просил не милостыню. Я просил у него прощения, как тогда, много лет назад, за то, что расстанусь с ним через день, и больше не смогу ему помочь. Теперь я смотрел на этого огромного детину, и вспоминал, каким он был червячком, и я его мыл, и кормил, и он сжимал своей ручкой бутылочку, и урчал, а потом однажды у него был жар, и я взял его к себе, и червячок не был мне родным, но казался родным, и пропотел весь, и успокоился, и жар спал, и он спал, и мы с Иерофантами пели ему колыбельную, колыбельную демонов.

Я был рад его видеть, и я был рад видеть, что больше ему не нужна моя помощь.

Вот тогда все и кончилось - окончательно. Больше эти герои в этом тексте не появятся никогда.

Определение стихов

Когда кошмар кончился, ко мне пришел Стасик Усиевич.

Он взглянул на меня с тревогой, и я подумал, что друг встревожен за меня, боится, что я наложу на себя руки. Но Стасик сказал:

Ну, так как насчет стихов для Вознесенского? Сколько написал за это время?

Мне пришлось подробно отчитаться перед Стасиком. Урожай был невелик количественно – ведь Стасика интересовало количество, валовой продукт, он был убежден, что Вознесенского надо брать объемом.

Получалось так, что самые лучшие стихи я написал еще очень давно. Когда у меня была любовь, но я не видел любовь долго, потому что она уехала в Харьков учиться на психолога-фашиста. Я скучал по своей любви и писал стихи пачками. Этот период моего творчества, как говорил много выше Виталий Вульф по прозвищу Айрон Болл, вошел в историю литературы под названием – юношеский. Юношеский этап был ознаменован одной великолепной поэмой. Как сказал бы Айрон Болл, поэма была исполнена тонкого лиризма, полна солнечного света и мастерски выписана в акварельной технике. Господи, ну и хуйню все-таки городят эти искусствоведы. Это уже я говорю, конечно, а не Виталий Вульф, вы, конечно, поняли это, читатель, потому что нелепо выглядел бы Виталий Вульф, который сказал бы вдруг: Ну и хуйню городят эти искусствоведы.

А потом, когда моя любовь дала согласие на похищение ее мной у Игоря, стихов вдруг стало меньше. В них все еще были огни надежд. Но это были огни далекого морского порта сквозь туман.

А потом, когда мы стали жить с любовью в гражданском браке, стихов стало еще меньше, и сами стихи изменились. Они стали короче, слов в них стало меньше. Горький сарказм и лиловые сумерки разлились в этих текстах. Мрачные предзнаменования и чудовищные предчувствия охватили автора. Песдец какой-то с автором происходил – вот о чем говорили эти стихи. Получалось, что как только началось долгожданное проживание с любовью, наступил второй, дэлириозный этап в моем творчестве.

Получалось также, и Стасик Усиевич это сразу отметил, что я только испортил все дело, дело раскрутки нас Вознесенским, перевезя любовь к себе. А ведь Стасик предупреждал меня. Стасик так и сказал:

- Ну вот, я ведь просил тебя – не насри на нас с Вознесенским, только не насри. А ты что сделал? Насрал.

Возразить было нечего. Предъявить Вознесенскому было также нечего. То есть, можно было послать подборку текстов из дэлириозного этапа. Но Стасик сказал, что делать этого не стоит, потому что мы уже засветились перед Вознесенским как лирики. И нельзя менять нишу.

Я задумался. Получалось, что я больше – не поэт-лирик. Отныне я был поэт-делирик. Мне понравилось это сочетание. И предназначение. Именно к этому направлению относились и все последующие мои тексты.

А еще я вдруг понял, что могу дать определение стихов. Ведь я точно выяснил, что когда любовь у меня была, приходили стихи, а когда любовь ушла, ушли и стихи. То есть, стихи не стали оставаться, когда любовь ушла. Значит, понял я, любовь и стихи ходят вместе и неловко чувствуют себя по отдельности. И я понял: для того, чтобы писать стихи, нужно иметь любовь. Есть любовь – и стихов навалом. Ушла любовь, и стихов – с гулькин нос.