Пиар добра или как просрать всё

Когда началась лекция, я поставил пластинку Паркера. И некоторое время молчал. В зале начала устанавливаться тишина. Но мне нужна была абсолютная тишина. Я ждал и молчал. Когда прошло уже минут пять, и лектор, то есть, я, не сказал ни слова, в зале установилась та тишина, которая была мне нужна. Тишина, которая угрожает - через секунду стать оглушительным скандалом.

Тогда я начал говорить.

Я сказал:

Мне видны – Рак, Овен,

И мир - лишь раковина,

В которой жемчужиной

То, чем недужен я.

В шорохов свисте шествует звук вроде «Ч»,

И тогда мне казалось –

волны и думы – родичи

Млечными путями здесь и там возникают женщины

Милой обыденщиной

Напоена мгла

В эту ночь любить и могила могла…

И вечернее вино

И вечерние женщины

Сплетаются в единый венок,

Которого брат меньший

Я.

Это были стихи Велимира Хлебникова, гения, шизика, математика и поэта, председателя Земного Шара. А лекции никакой и не было. Таков был мой замысел. Ровно один час звучал бибоп, играл сумасшедший Паркер, и шизик Гиллеспи, мрачник Колтрейн и черный брат Ван Гога – Телониус Монк. А я ровно один час читал под эту музыку стихи футуристов.

Моя догадка была верной – стихи футуристов точно слились с музыкой бибоперов, потому что и стихи, и музыка – были придуманы кучкой чокнутых авангардистов. А я всегда был другом чокнутых авангардистов. Потому что и сам им был. И я сделал то, что оставалось сделать. Я всего лишь познакомил Паркера – с Хлебниковым, Гиллеспи – с Крученых, Монка – с Блоком. Они чисто случайно не были знакомы. Потому что люди, которые должны, просто обязаны познакомиться, обычно делают это. Им помешали мелочи – полвека и Атлантический океан. Я исправил ошибку.

Успех был оглушительным. Обычно просер бывает оглушительным, но тогда – редкий случай – я узнал не оглушительный просер, а оглушительный успех. Я не был к нему готов. Когда перестала звучать музыка, и перестали звучать стихи, сначала была пауза. Одну секунду. Потом председатель клуба встал и негромко, но четко сказал:

- Браво!

Через несколько мгновений зал аплодировал стоя. Я почувствовал, что громкая слава – не хуй собачий. Это очень ярко, очень приятно, и очень не хочется, чтобы это кончалось.

Много позже я узнал, что стало с председателем клуба. Ничего особенного, казалось бы, с ним не стало. Он умер. Потому что знал Утесова и был старым. Но мне рассказали, что умер он очень достойно, как подобает джазмену, с пластинкой в руках. Хотел поставить пластинку, но не успел. Я позвонил ему домой. Трубку взяла его вдова, она была намного его моложе, так было принято у джазменов. Меня интересовало, какую пластинку она нашла в его руках. Она не разбиралась в джазе, сказала, что сейчас пойдет и найдет эту пластинку, и чтобы я подождал у телефона. Она нашла пластинку и прочитала мне в телефонную трубку:

- Какой-то Паркер.

Черкесская княжна

После лекции ко мне подошла женщина. Она сказала мне, что она восхищена, и ее зовут Тамара. Я сказал, что мне очень приятно. Потом, когда все разошлись, она ждала меня у выхода из лектория. Это тоже было приятно. Я подумал: началось! Я подумал, что у меня появились поклонницы.

Тамара была старше меня. Мягко говоря. Мне было полных 17, ей – полных 45. Она была ягодка опять. Кстати, это довольно странно. Я имею в виду, почему «опять»? Подразумевается, что женщина была ягодкой, потом ягодкой быть перестала, потом стала ею опять. А кем же была, когда ягодкой временно быть перестала? Не ягодкой, а чем? Овощем? Вот вопрос так вопрос.

Тамара была тощей, вороной брюнеткой, с ярко-красной помадой на хищных губах. На руках и шее у нее болтались массивные потемневшие серебряные хуйни – перстни, браслеты, амулеты и ошейники. Нос у нее был тонкий и с горбинкой. Брови у нее были тоже тонкие и черные, вразлет. Она была, в общем, весьма эффектной старой клушей, и отсветы ада на лице говорили о том, что на протяжении ее жизни многие это замечали, и этим вовсю пользовались.

В тот вечер, после лекции, Тамара позвала меня к себе домой, обсудить мою лекцию. Мы пришли к ней домой. Дома у нее было интересно. На всех стенах висели кинжалы, сабли, старинные фотографии, изображающие суровых горцев, шкуры волков, медведей безвинных и еще какие-то странные волосатые шкуры, мне даже показалось, что скальпы. Я немного напрягся, потому что подумал, что вдруг Тамара – оккультистка, и сейчас из сортира выбегут ее ассистенты, и начнут приносить меня в жертву. Было бы обидно оказаться вот так бесславненько принесенным в жертву, когда только узнал вкус славы, - помню, подумал я.

Но Тамара сказала, что она – черкесская княжна. И показала мне свое родовое дерево, оно было записано на куске сыромятной кожи, какими-то бурыми чернилами, похожими на кровь. Из родового дерева следовало, что предки Тамары владели седым Кавказом. Тамара знала всех своих родственников, чуть ли не до 5 века до нашей эры, и в роду у нее был даже один циклоп. Это было очень интересно.