Пиар добра или как просрать всё

Стасик интенсивно готовился к поступлению. Конкурс в актерских училищах, как мне рассказал Стасик, был просто азиатский: что-то около тысячи человек на место. Я удивился, что столько человек хотят быть актерами.

- Что тут удивительного? – сказал Стасик. – Все хотят славы.

- Да, - сказал я. – Понимаю.

Я действительно понимал. Я тоже хотел славы. Но я не спешил к ней. Я считал, что если к славе бежать сломя голову, она может испугаться и начать убегать, а бегает она, мне говорил это Гоголь, очень быстро, и догнать ее крайне сложно и унизительно. Гоголь всегда так говорил, и когда Гоголь так говорил, Бунин всегда начинал смеяться своим негромким смешком. Над Маяковским. Бунин постоянно смеялся над Маяковским, просто никуда Маяковский не мог от него деться.

Да, к славе я не торопился, потому что знал, что она сама ко мне придет. Так и должен поступать герой – был уверен я. Только пидарасы могут гоняться за славой. А герой должен сидеть и ждать, пока слава сама начнет гоняться за ним.

Стасик разучил для поступления в актерское училище басню, стих и кусок прозы. Басня была Крылова, проза – Толстого, а стих – Стасикин. Стасик писал стихи, как оказалось. Я спросил у Стасика, не боится ли он при поступлении читать свои стихи. Ведь есть же Пушкин. Стасик сказал, что читать Пушкина – это было бы банально, а для того, чтобы преодолеть конкурс тысяча человек на место, надо чем-то выделиться, проявить дерзость. Я похвалил Стасика за дерзость. И попросил его прочитать мне стихи. Ведь к этому моменту я знал всю мировую поэзию, от корки до корки.

Выше я уже рассказывал о том, как библиотекарша, мой учитель русской литературы, Нина Яковлевна, познакомила меня с Гоголем, а Гоголь познакомил меня с поэтами-декадентами. В общем, мне понравилась поэзия, и я, чтобы не разбираться долго, прочитал ее всю – и от этого, наоборот, стал разбираться в поэзии.

Именно поэтому стихов я не писал. Я считал, что если я начну писать стихи, то это должны быть такие стихи, которые мне не стыдно будет прочитать Блоку, Бунину и Маяковскому – я ведь дружил и с Маяковским, - конечно, тайком от Бунина. А такие стихи ко мне не приходили. Это Бунин так выражался. Он говорил, что писать стихи может только Маяковский, да и то про революцию и обувь. А настоящие стихи не пишутся, а приходят. Сами. Ко мне стихи пока не приходили. Я их ждал.

Иногда я думал, что стихи не приходят, потому что их пугают Иерофанты, которые всегда вокруг меня. Я серьезно поговорил с Иерофантами, и мы договорились, что если они не хотят, чтобы я их прогнал, они должны немедленно покинуть помещение, если придут стихи, чтобы не спугнуть стихи своими страшными рылами. Иерофанты согласились, и я их оставил.

И вот Стасик Усиевич согласился представить мне всю свою конкурсную программу.

Начиналась она логично басней. Басня была про волка, которого ебнули в овчарне, потому что он был одинок, а овец было много, и плюс у них была крыша - человек с кучей злобных псин. Басня мне не понравилась. Я был на стороне волка и не одобрял позицию Крылова. Но как читал Стасик, мне понравилось. Читал он спокойно, уверенно, с выражением.

Потом был кусок прозы. Он был о том, как Наполеон Бонапарт бродит по полю брани, как бомж по помойке, и находит раненного Болконского. И говорит своей тонконогой французской свите, указывая маршальской битой на Болконского: «Этот не выживет. Слишком желчный».

Этот кусок у меня вызвал большие вопросы. Читатель, вероятно, заметил, что в компании писателей, в которую меня привел Гоголь, ни разу не упоминалось имя Льва Толстого. Это не случайно. Гоголь не любил Толстого, и Бунин Толстого не любил, и Маяковский его не жаловал. Толстого даже Горький не любил, хотя в юности был им увлечен, но потом Горький созрел, разобрался, и Толстого разлюбил. Никто Толстого в моей кампании, в общем, не любил, и поэтому его не звали.

Я тоже не любил Толстого. Потому же, почему его не любил Бунин. За то, что Толстой – позер. Нет, спору нет, Толстой – прекрасный хозяйственник, я имею в виду, как крепостник. Но писатель? Это что-то иное. Писатель – форма страдательная. А Толстой – не форма страдательная. То есть, он страдал, но страдал хуйней. Вот Пушкин – страдал. Нет, поймите правильно мою позицию, читатель. Пушкин, конечно, тоже страдал хуйней, ведь тот, кто не страдал ни разу хуйней – вообще не может быть поэтом. Но Пушкин страдал хуйней редко, на балах, а чаще всего – страдал по делу. За любовь, за совесть, за друга, за то, что все вот так вот. Это настоящие страдания, без песды, без бронежилета. Вот почему я говорю, что Пушкин – страдал. И Гоголь – страдал. И Достоевский страдал. И Маяковский страдал, что бы ни говорил Бунин. И Бунин страдал, хоть и в Париже.