[email protected] (ФАНТОМ - ЛЮБОВЬ)

— Отлично! Я сам покалечу кого угодно! — как ни в чём не бывало подхватил его Фил, — я давно уже думал, что в этом месте меня больше устроит фонограмма!

Угроза фонограммы была полным святотатством для музыкального театра, и оркестр грозно зароптал. Актёры на сцене замерли в предвкушении показательной порки молодого режиссёра, а «хорилы» и «хорицы» повысовывали головы из всех щелей недостроенных декораций.

— В таком случае, — вскипел главный дирижёр, — может быть вы меня научите и покажете — где можно сделать цезуру так, чтобы не нарушить гармонию Мастера?

— С удовольствием, — приклеил улыбку на лицо Филимон и услышал тихий голос за спиной: «Ах, мучитель мой! С двенадцатой цифры по двадцать вторую — от литавр, до вступления гобоя!»

Подсказка могла исходить от В. В., но оглянувшись, Фил увидел, что главный сидит на значительном расстоянии, и голос принадлежит не ему.

Даже не удосужившись взглянуть в ноты, Филимон громко повторил услышанную подсказку, догадавшись, чей голос он мог услышать. Нет, он не мог слышать его ранее, но манера и построение фразы могли принадлежать исключительно самому Автору.

Саркастично улыбнувшись дирижёр уткнулся в нотные знаки, а театр застыл в ожидании развязки.

Мэтр мучительно долго кривил губы, считал такты и явно оттягивал приговор, но тут в ход действия вмешалась крикливая и скандальная начальница хора.

— Протрите очки, маэстро! Лучшей купюры не сделал бы даже Пётр Ильич!

Репетиция удивлённо хохотнула. Маэстро развернулся к Филу и высокомерно произнёс: — Далеко пойдёте, юноша.

Оркестранты исчезли в глубине ямы и безропотно пересидели репетицию на целых двадцать две минуты.

Вторая попытка проверить стойкость молодого режиссёра в достижении поставленной цели была предпринята одним из солистов- вокалистов. Человек способный, красивый и талантливый в молодости, он стремительно пропил своё здоровье и обаяние, и доигрывал в театре небольшие роли, которые получал из жалости и из уважения к блестящему прошлому. Репетиции были для него мучительным испытанием, ибо нужно было совершать усилия, а дрожь в ногах и мокрые от слабости руки заставляли нервничать, солиста и сухость во рту мешала спеть свою фразу даже дрожащим тремоло. Ко всем другим идиотским выдумкам режиссёра, ему нужно было петь перегнувшись пополам в подобострастном поклоне перед Городничим. Пустив уже привычного для всех «петуха», вокалист возмущённо развёл руками и упрекнул Фила.

— Ну, что вы всё выдумываете! Да в такой позе ноту «соль» и Карузо не возьмёт! Нужна опора!

В данном случае Филимон не стал даже дожидаться подсказки розенкрейцеров, он просто выскочил на сцену и в лучших традициях бродвейского шоу «задурачил» высокую ноту, повиснув головой вниз на штанкете.

— О! — удивлённо обрадовался заслуженный пьяница. — Да вам петь нужно, а не спектакли ставить!

Сразу после окончания репетиции В. В. выловил Фила в коридоре и затолкал в кабинет.

Там уже сидел за роялем некий щеголь в костюме от «Voronin» и наяривал бодрую музычку.

— Исаак, не издевайся над музыкой предков! — главный хлопнул пианиста по плечу, и тот оставил музицирование:

— Слушай, Влад, что хочу, то и делаю! Это единственное, что предки оставили мне в наследство!

— А талант? — округлил глаза В. В.

— Лучше бы лимон-другой на счету в банке, — грустно заметил пианист и вопросительно уставился на Фила.

— Композитор Исаак Максимович Дунаевский, — представил музыканта хозяин кабинета, — сын композитора Максима Максимовича Дунаевского, внук композитора Максима Исааковича Дунаевского, правнук композитора Исаака Осиповича Дунаевского.

— Из Моцартов, вобщем, — засмеялся композитор.

— А это — месье Филимон! — представил Фила главный. — Судя по сегодняшней репетиции, вполне сгодится для трасформации в шевалье д'Артаньяна! Ну-ка, музыкальная разминка!

Разминка растянулась на добрых три часа. Фил легко и с удовольствием пел шлягерные музыкальные номера, которые мгновенно откладывались в памяти в компании с хорошими текстами.

Две капли сверкнут, сверкнут на дне!
Эфес о ладонь согреешь.
И жизнь хороша, хороша вдвойне —
Коль ею рискнуть сумеешь! ... Пуркуа па?.[1]

В. В. завелся и подпевал за всех других персонажей от деТревиля до Констанции, а Исаак прямо по ходу вносил какие-то коррективы в клавир.

Последняя песня д' Артаньяна была написана в жанре драматической баллады и была особо близка Филимону. Он прошел ее несколько раз вполноги, а затем, глядя не в ноты, а в текст, спел в полный голос.

Пальба, трактиры, стычки, шпаги, кони.
Да шумный пир — от схватки до погони!
Но был же миг совсем иного пыла —
Рука ласкала, а душа — любила... Констанция.[1]

Филимон произнес имя только что погибшей любимой, и перед ним мелькнуло лицо незнакомой девушки с огромными, широко раскрытыми глазами на миловидном широкоскулом лице.