…Филимон подстегнул своего рысака, и тот нехотя ступил на скользкий склон горы. Кавалькада вытянулась в длинную цепочку и по узкой тропе протиснулась сквозь кустарник и высокую траву в широкую приречную долину. Здесь всадники пустили коней рысью, и те, кося глазом друг на друга, легко перешли в галоп. С гиком и свистом понеслись всадники по песчаному берегу реки, и встречный ветер распахнул у них за спиной волосы-крылья. За изгибом реки был виден яркий свет высокого кострища. Филимон решил опередить всех и срезал угол пути, пустив коня по мелководью, но тут конь врезался грудью в высокие камыши, и Филимон почувствовал, как его тело переворачивается в пространстве, как он медленно входит головой в холодную воду и как тяжелое мокрое покрывало смыкается над его лицом. Конь продолжал свой бег, а Филимон не мог дотянутся рукой до поводьев, в которых запуталась его нога и за которые конь втаскивал его беспомощное тело все глубже в реку. Грудь распирало дикое желания открыть рот и вздохнуть, но мозг подсказывал, что это конец — и Филимон сцепил зубы из последних сил.
Чья — то сильная рука выхватила его из пучины, и он жадно хватанул губами сочный кусок прибрежного ветра!
— Ух, шило! — одной рукой втащил его на коня отец, а второй сильно треснул по затылку.
Фил попытался вырваться из крепких отцовых рук, но тот железной хваткой прижал его к шее коня и вывез из камышей прямо к раскинутым на берегу шатрам.
Здесь он скинул сына с лошади, словно мокрый куль, прямо к костру, и Филимон увидел рядом с собой глаза матери и услышал ее тихий голос:
— Все ты норовишь поперед всех! Ох, гляди, Филька, доскачешься до отцовского кнута!…
…Филька вздрогнул от этих слов и глянул из своего угла на плачущую Верку, которой уже досталось портновской линейкой и на взъерошенного отца, которого мать успокаивала, отодвинув подальше от детей к входным дверям.
Болело плечо, в которое его долбанула железная тварь, саднили синяки на локтях и коленях, но обиднее всего было то, что вместо радости по поводу чудесного Филькиного спасения, родители устроили настоящую головомойку и ему, и сестре.
Подробности родителям доложила продавщица из папиросного ларька, и в Филькином воображении ларек этот уже пылал ярким пламенем. Верку было жальче, чем себя. Детям был объявлен домашний арест на две недели, и Филька представлял себе, как под раскидистой липой собираются без него, как без него лупят голы в железные ворота трансформатора, как без него лезут в кусты бузины за очередными зарядами для плевательных трубочек.
Жизнь происходящая без его участия…
…Филимон отчетливо увидел улицу, двор, липу и свежепобеленное здание трансформаторной будки. Из окна небогато обставленной комнаты раздавались сердитые голоса взрослых и плач детей. Из других окон вылетали обрывочные фразы соседей, песенка про бабочку и мотылька, звуки электрической швейной машинки и грохот моющихся кастрюль. Дом готовился ко сну. Филимон поднял глаза на железную полоску с адресом на углу дома и прочитал: «Большая Житомирская, 12».
Из темной подворотни неожиданно вынырнула фигура пьяного вдрызг мужичка интеллигентной наружности, и он, поправив очки на длинном носу, многозначительно произнес:
— Если вы злы, то почему умеете творить добро своим детям, а если вы считаетесь добрыми и сердечными, то почему же вы не творите также добра нашим детям, как и своим?»
— Лев Толстой? — попытался угадать автора цитаты Филимон.
— Боже мой, — со стоном пропел мужичок и с трудом расстегнул пуговицы на ширинке, — что за страна? Ивана Грозного путают со Львом Толстым!
Мужику стало легче, а Филимон отвернулся и увидел, как по экрану компьютера заскакал зайчик с конвертиком в руках.
Филимон вытащил известие из Интернета и негромко прочитал вслух:- «Только ничего не бойтесь. Вы движетесь по спирали и можете цеплять совершенно неожиданные отголоски. Кстати, если вы думаете, что далеко от нас убежали, то заблуждаетесь. Спокойной ночи, Натали».
Ему стало даже радостно от того, что его все-таки засекли. Филимон оттарабанил по клавишам встречное «спасибо» и вслед нагрянувшие строки: