пгт Вечность

С моей точки зрения, даже боюсь ее высказать, – ничего ужасного: в вагоне тепло, есть свет, места хватает, нас прикрепят к вокзальной столовой, дадут талоны на трехразовое питание. В зале для пассажиров с детьми работает душ, им можно хоть среди ночи пользоваться. Не плачь, пожалуйста, Любочка. В вагончике, где я появился на свет, такого удобства в помине не было. Слышала? – если отключится электроснабжение, выдадут уголь в брикетах. Уголь в брикетах! Мы и мечтать не могли. Медпункт на вокзале тоже работает круглосуточно.

Любочкин лоб покрывается красными пятнами – нужно действовать. Пробираюсь через толпу и, немного не рассчитав громкости, сообщаю, что Люба находится в положении. Почему-то у наших это вызвало смех, артисты – как дети, бывают жестокими.

Женщина в форме разводит руками:

– Жилье-то я, извиняюсь, ей не рожу.

Выход вскоре найдется: Любу отправят в больницу, на сохранение. Полежит, успокоится, сдаст анализы не спеша. Провожаю ее до машины. Она подставляет для поцелуя лоб, улыбается на прощание.

Я оказался прав: жить в современном вагоне вовсе не страшно. Сытно, спокойно, тепло. Вначале мешали постоянные объявления: поезд такой-то прибывает на первый путь, но привыкаешь, перестаешь замечать. Вокзал находится в центре города, все под рукой: и магазины, и прачечная, даже бассейн. Для тех, кто годами не покидал Вечности, много нового. Кто-то ходит по учреждениям, скандалит, добивается компенсации за утраченное имущество, кто-то ищет работу, знакомым звонит. Я все больше полеживаю: опять проснулась во мне жажда чтения – бесцельного, бескорыстного, снова принялся за выучивание стихов. Схожу на вокзал, позавтракаю, перекинусь несколькими словами с нашими, узнаю новости и – на койку, читать.

Наших становится меньше и меньше. Пружинка сразу исчезла: разнесся слух, что отправилась в Питер, к белозубому режиссеру, между ними возникла симпатия, когда она Лауру с ним репетировала. Анну Аркадьевну в Сыктывкар пригласили, в детский театр.

Однажды в больницу сходил, в женское отделение, потерялся, долго искал, к Любочке все равно не дали пройти – то ли у них карантин, то ли нет посещений в принципе, то ли мужчинам нельзя, все утверждали разное. Книжек, фруктов принес, воды. Сказали: передадим, а у Швальбе все хорошо, температура нормальная. И я успокоился, вернулся в вагон – читать, мечтать.

О-хо-хо, как Мир Саввич говаривал, незабвенный директор наш. Сладкими были грезы мои, и хоть знаю теперь, чем закончились, не считаю мечтание свое напрасным. Ночами – выключат верхний свет – я лежу в темноте, вспоминаю, какие мама мне пела песенки, перебираю в уме детские выражения, стишки. Как я мало знаю себя: вот, оказывается, что мне нужно-то! Обжегся на Глашеньке-немочке, с той поры и решил, что не следует рисковать. Нет, не решал ничего такого, конечно же. Просто жил, как написано на роду.

– Да что я, по-вашему, Медея какая-нибудь? – кричит она, забывая себя: не удержался, поделился с Любочкой соображением про “как написано на роду”.

Тише, тише, здесь перегородки картонные. Хотя, чего уж теперь, – плачь, кричи, все равно.

Любочка оказалась в одном отделении с женщинами, которые собирались избавиться от беременности.

– Аборт, Александр Иванович. Это называется “сделать аборт”. При чем тут жестокость? Сами туда, между прочим, пихнули меня.

Если коротко, то в какой-то из дней к женщинам прибыл батюшка, все отправились, и она заодно. Молодой. Как он туда проник?

– Наверное, Александр Иванович, к ним зараза не пристает. А он говорил хорошо, подготовился. Адом пугал – бабы плакали. Я не плакала: мне-то что? Я ведь так пришла, за компанию. Сижу слушаю, на него смотрю. Высокий, аккуратная борода. И он тоже на меня как-то больше, чем на других, поглядывал. Заметил, что я не больно-то удручена. Спрашивает: ты, мол, кто? Водолей, говорю. Усмехается: “По профессии”. Артистка драматического театра. Головой покачал: “Легкой жизни хотела. Вон, посмотри, как другие девчонки живут”. Вы к чему это? “А к тому, что лицедеи вообще не спасутся. Знаешь, как в старину называли театр? Позорище. Не напрасно вашего брата-артиста за оградой положено хоронить, рядом с самоубийцами”. Спрашиваю: может, рано еще меня хоронить? А, святой отец? “Я тебе, – отвечает, – не святой отец”. Ну, тем более. Отворачивается от меня: “Простите, дорогие сестры, что разговор ушел несколько в сторону”, – и продолжает про муки вечные и про скрежет зубов. На меня уже – никакого внимания. Бабы реву-у-т. Думаю: удалась лекция, то-то они нарожают ребят. Остановился, и как они начали! “У меня квартиры нет!”, “А я попала под сокращение”, “Знаете, какие очереди в детский сад?”, “У меня свекровь – ага, вы не жили с ней!” Одна безработная, другая без крыши над головой, у третьей муж пьяница. Батюшка выслушал их внимательно: “Раньше думать надо было”. И ушел.

Женщины тоже пошли и сделали этот самый аборт. Все до одной. И Любочка.

– Александр Иванович, – улыбается мне через слезы. – А поп, между прочим, окает. Помните?

Еще бы – “Юдоль”.

Хотела насолить священнику, да?