Петушихинский пролом

Куда послал вас Мальчик, милое, ночное зверье? — Бабка Аграфена счас помирать будет... Обступим, чтоб легчае было! И тут слышит Алеша гудочек тихий сквозь сон и открывает глаза и видит. Пляшет под Егорьем на залитом луной подоконнике глиняный его норовой конь, и гудочек призывный — из окна. Не сводит темных, потому что увидели другое, глаз строгих Алеша... А месяц стоит в окне, а яблони молчат в луне, и небалаканые воды тишины текут в глухом овраге, как давняя, забытая река.

Спрыгнул конь на пол, дрогнуло Егорьево копьецо. Раскрылась дверь, и вышагнул конь, и засиявшее Егорьево лицо осветило темные сенцы: решето на стене, два корытца липовые и прялку старую,— Савосьянова бабка пряла семь годов назад. И, позванный одним немым взглядом, пошел Алеша за Егорьем,— вышел и застыл, пораженный радостно.

...Обступили кругом камни, страшной силой раскиданные между великих гор, на них леса взмахом до неба, над ними дикие пучины черных небес. С камня перескакивая на камень, с горы на гору, нес Егорья чудесный конь. И рос и рос на коне Егорий глиняный,— вот стал ростом в семь дубов больших, вот затерялся в сером облаке мимобегущем золотой его шишак. Обрадованный, шел за ним Алеша по бездорожному каменью и синие пучины, в синей рубашонке сквозь вечную ночь. И когда блеснул месяц негаданный меж двух обширных гор, догадался Алеша: да не подкова ли серебряная коня Егорьева — в осенних ночах встающий месяц?

А как перестал видеть Егорья, увидел Алеша пещору,— рос вокруг пещоры красный перец и острогон. Он вошел в пещору и увидел трех, седящих рядом дьявоилов на свинцовом сундуке, руки — словно вилы навозные. Один был хвостач, другой крылач, а третий рогач.

Догадался Алеша про бесов, говорит: — Здравствуйте, бесы, три. Отвечают дьявоилы хором, нестройным рыком, Алешиного взгляда голубого сторонясь: — Мы не бесы, мы полубесы... Говорит Алеша тихонько: — Здравствуйте, полубесы. Отвечают бесы, озираясь пугливо, орлиным клокотом: — Мы не полубесы, мы вертопрахи... В третий раз говорит Алеша, желая дознаться: — Здравствуйте, вертопрахи. Чуть не плача, отвечают дьявоилы скрипом хрипучим надломленного дерева: — Ох, мы не вертопрахи, мы Радости человечьей сторожа...

И тогда понял Алеша: там, в свинцовом сундуке обширном, на дне, связанная лежит в неволе Радость. Усмехнулся этому Алеша и вышел вон. И, пройдя еще немного, увидел как бы большого идола-болвана, седяща на камне с дом. Глядь, а это не идол, а чугунный слепой дед что-то в ступе толчет. Поднял дед на Алешу невидущие глаза: — Ты кто? — Я Алеша. Будь здоров, дед,— Алеша говорит. — Как же мне здоровым быть, когда меня, может, и нет совсем! — отвечает дед. Сурово бровями шевельнул Алеша, удивляясь: — Как же нет, раз в ступе толчешь? — А может, и ступы-то нет!.. Улыбнулся дед про себя. Глянул ему на руки Алеша, удивился: по три ногтя у деда на каждом пальце. — А что же это толчешь-то ты? Насупились чугунные брови над пустыми глазами: — Толку землю твою. Растолку — пущу по всем четырем ветрам, двадцати поветерьям. Пущай по всем краям полымем процветет.

И усмехнулся Алеша, и пошел прочь, и тут увидел стеклянную гору и мужика в ней, вертящегося бешено, косматого. Покачал головой Алеша, вошел в гору, поклонился в пояс мужику: — Ты с чего ж это, дядя, вертенье-то принял? Остановился мужик, отер страшный, разбойный лик рукавом рубахи рваной: — А верчусь, вознестись чтоб; тыщу лет верчусь. Меня дикие напасти грызли и лютые болести точили, а я вертелся все... Вознесут меня шестикрылые, поведут под руки в райский-то сад, а я плюну им в рожи и назад уйду. — Куда ж уйдешь ты? — Здесь, в стеклянной горе сызнов вертеться буду, чтоб грех замолить. И опять глубоко понял Алеша косматого мужика, усмехнулся про себя, помолчал, а потом спросил: — Тебе, может, водицы принесть, дяденька? — Не, мне не надоть. А ты закрой глаза, на меня нельзя долго глядеть,— сам вертеться станешь!

И закрыл Алеша, занавесил сонным шелком ресниц ласковый взгляд свой, да потом захотелось Алеше взглянуть: какая борода у мужика — черная, ли рыжая. Раскрыл — и увидел, что сидит он на лавке, у себя дома, съехал на пол дедов тулуп, и все по-прежнему: месяц в окне, Егорий на коне...

Что-то вспомнил Алеша и усмехнулся и протянул, принимая тулуп с пола: — Чудно-о... И снова сном тихим стали смыкаться глаза. А мимо окна, пузатенькие и безбрюхие, уже в другую, обратную сторону,— крапивные и пряничные бежали сны.

— Ты откуда бежишь, кочевая, мирская скотинка? — Мы от бабки Аграфены — успокоилась нынче бабка. — Что ж ей снилось, бабке, отходила когда? — Снилось, будто черная туча, а она ведет, сама Аграфена, к близкой деревне, где в девках жила, белого, за рога, барана. И будто голос из тучи: спеши, спеши, Аграфена,— счас, как пройдешь, гроза будет. А она спрашивает: кака гроза? А голос ей: «людская!»

...Месяц в окне, Егорий на коне.

VIII