Читаем Петроград-Брест полностью

Да тут же грешные мысли перенесли в далекое прошлое. Слаб человек, что поделаешь! Но в конце концов нельзя же все время жить в мире высоких материй: революция, социализм, мир. Человек есть человек. Лев Давидович вспомнил свою первую жену, Александру Львовну. Они поженились в московской тюрьме, когда им было по двадцать. Менее чем через два года он бросил молодую женщину с двумя девочками-малютками в суровой Сибири, на Лене, а сам бежал из ссылки и после короткой остановки в Самаре, в семье Кржижановского, агента «Искры», доставшего ему зарубежный паспорт, легко, без приключений, добрался до Вены.

(Впоследствии в мемуарах Троцкий обольет Глеба Максимилиановича и его жену грязью.)

Вспоминать Александру Львовну и дочерей Троцкий раньше не любил — лишние эмоции; всю свою любовь он отдавал сыновьям. Но теперь девочки в Петрограде, летом семнадцатого года он увидел их, они с восхищением слушали его выступление; славные девчата выросли, одной семнадцать лет, другой — шестнадцатый.

Сейчас, в вагоне, Троцкий подумал, что нужно взять их под свою опеку: выполнить свой отцовский долг и воспитать верных помощников, таких же, как сыновья.

(Действительно, ему удалось сделать из Нины и Зины преданных ему фанатичных троцкисток и этим искалечить их жизнь.)

Но в ту ночь и о детях своих он думал недолго. Всплыли вдруг воспоминания о еще более далеком прошлом, о первой юношеской любви — к тамбовской девушке, батрачке в имении отца. Сильней кахетинского опьянили словно заново пережитые свидания в степи. Почуял запах пшеницы, спелых арбузов и яблок, ощутил вкус девичьих губ, теплоту ее груди. Потом он признается, что «природа и люди мало занимали места в моей жизни», однако юность свою любил вспоминать.

Вместе с тамбовчанкой всплыло из тех лет многое другое. Давно уже он с таким умилением не вспоминал Яновку — имение под Херсоном. Райский уголок, где действительно можно было стать поэтом. Какая степь, какой простор! И полная свобода, несмотря на отцовскую бережливость: нигде Давид Бронштейн не выбросил лишней копейки. Но им, детям, не отказывал ни в чем, хотя воспитывал строго, в труде.

Имение Бронштейн купил у польского пана, проигравшегося в карты. Купил дешево — дом старый, сотня десятин запущенной земли. Но Яновка быстро расцвела. «Мудрый человек мой отец», — с усмешкой подумал Троцкий.

Действительно мудрый. Начал со ста десятин, а через тридцать лет, перед революцией, у него было шесть тысяч. Магнат!

Правда, когда Троцкий сделал себя революционером — еще в ту пору, в молодости, — ему порою становилось стыдно, что отцовы батраки — безземельные с Могилевщины, Орловщины, Черниговщины — летом, под горячим украинским солнцем, в краю, откуда вывозились тысячи пудов пшеницы, арбузы, дыни, яблоки, болели цингой и куриной слепотой.

Потом совесть его успокоилась. Да, отец, конечно, эксплуатировал бедняков. Но не отцова ли помощь помогла ему занять видное место среди голодных эмигрантов? На деньги, что переводились из Одессы, ему удалось организовать в Вене свою газету, через которую он заявил о себе всей Европе.

Под стук колес, раскачивание вагона в заснеженной безлюдной мгле белорусской земли Троцкий думал еще об одной мудрости отца. Сам он ходил в синагогу, а детей крестил, чтобы открыть им дорогу в университет. Александр, Ольга, Елизавета…

А как отец воспитывал их! Трудился сам, загнал работой в могилу жену и требовал от детей: работать так работать, учиться так учиться! Но, возможно, больше всего благодарен был отцу Троцкий за то, что тот не отгораживал их от народа, требовал, чтобы они учились говорить по-русски, по-украински.

Много лет Давид Бронштейн держал в имении механика Ивана Васильевича, держал не по найму, а как члена семьи: тот сидел с ними за одним столом и в будни и в праздники. Позднее Лева сообразил, что отцу нужен был не только толковый и дешевый механик, но и человек, который учил бы детей русскому языку. Как это потом пригодилось! Насколько выше многих других своих коллег он чувствовал себя и в училище (всегда по русскому языку имел высший балл), и позже, когда брался за перо, когда говорил с трибуны.

Он, юный Лева, умел дружить и с батраками, и с механиком. У них учился классовому самосознанию.

Иван Васильевич и та «москалька»… «Как же это ее имя? Кажется, Аня. Непростительно, брат, забывать тех, кто помогал тебе открывать мир. Стареем», — усмехнулся нарком. Аня, пожалуй, была идеальной учительницей русского языка, у неграмотной крестьянки был необычайный лингвистический талант, более тонкий, чем у преподавателей реального училища. Кажется, именно она, та девушка, дала ему и уроки женской эмансипации — об освобождении женщин он неплохо писал потом.

С присущим ему юмором Троцкий подумал: «Это единственное, что связывает меня с капитализмом, — романтика детства и юности. Не боюсь признаться. Неофита из меня ничто не сделает; я верен одной религии — социализму».

Перейти на страницу:

Похожие книги