Петр Первый

Борис Петрович крикнул денщика, строго (чтобы солдат чего не подумал лишнего, Боже упаси – не ухмыльнулся) приказал накрывать ужинать. Сам за ужином не столько ел, сколько поглядывал на Катерину: ишь ты – какая голодная! Ест опрятно, ловко, – взглянет влажно на Бориса Петровича, благодарно приоткроет белые зубки. От еды и вина щеки ее порозовели…

– Платьишки твои, чай, все погорели?..

– Все пропало, – беспечно ответила она…

– Ничего, наживем… На неделе поедем в Новгород, там тебе будет лучше. Сегодня – по-походному – на печи будем спать…

Катерина из-под ресниц темно поглядела на него, покраснела, отвернула лицо, прикрылась рукой…

– Ишь ты, какая… Катерина, баба… – Сил нет, до чего нравилась Борису Петровичу эта комнатная девушка… Потянувшись через стол, взял ее за кисть руки. Она все прикрывалась, сквозь пальцы чудно блестел ее глаз. – Ну, ну, ну, в крепостные тебя не запишем, не бойся… Будешь жить в горницах… Мне економка давно нужна…

3

Когда разбитые под Нарвой войска возвращались в Новгород, – много солдат убежало – кто на север в раскольничьи погосты, кто на большие реки: на Дон, за Волгу, на низовье Днепра… Ушел и Федька Умойся Грязью, угрюмый, все видавший мужик… (Ему бы и так не сносить головы за убийство поручика Мирбаха.) В побег сманил Андрюшку Голикова – все-таки вместе когда-то тянули лямку на Шексне, долго ели из одного котла. Андрюшке после нарвского ужаса все равно куда было идти, только не опять под ружье…

Ночью со стоянки они увели полковую клячу, продали ее в монастырь за пятьдесят копеек, деньги разделили, завернули в тряпицы. Пошли стороной от большой дороги, от деревни к деревне, где прося милостыню, а где и воруя, – у попа со двора унесли куренка, в Осташкове у бурмистра со двора унесли узду наборную и седелку, продали кабатчику. Два раза удалось сорвать церковную кружку, но одна – пустая, в другой – копеечка на дне.

Зиму перебились на Валдае в занесенных снегами курных избах с угоревшими от дыма ребятами, с кричащими в зыбках под вой ночного ветра младенцами… Часто Андрюшка Голиков просыпался среди ночи, садился, держа себя за голые ступни. Рядом на вонючей соломе в углу жует теленок. Мужик храпит на лавке. На полу под шестком спит баба, поджав коленки. Бормочут во сне угоревшие ребята на печи. Тараканы кусают у младенца кончики пальцев и щеки. Младенец в люльке – уа-а-а, уа-а-а… Неведомо, зачем родился, неведомо, зачем грызут его тараканы…

– Чего ты не спишь, Андрей? – спрашивает Федька (он тоже не спит, думает).

– Федя, уйдем…

– Куда – уйдем, дурной, ночью-то, в метель…

– Томно, Федя…

– Вонища здесь, дышать трудно. Живут хуже скотов. Вон как храпит мужик-та. Нахрапится, ковшик воды выпьет и пошел работать, как лошадь – целый день… Давеча спрашивал – у них вся деревня на барщине. Молодой помещик ушел с войском, а старый живет здесь, в деревне, за оврагом, у него хороший двор. Старик – скряга, драчун. Все начисто берет у мужиков, одну лебеду оставит… И мужики у него все – глупые. Кто поумнее, побойчее – он его сейчас на телегу, везет в Валдай и на базаре мужика этого продает, прямо с воза – сам. Умных всех вывел – ему и спокойнее. Тут и дети глупые родятся, бессловесные…

Андрюшка сидит, сжимая голые, холодные ступни, раскачивается. Десятерым досыта хватило бы того, что за двадцать четыре года вынес Андрей. Живуч… И даже не хилым телом живуч, а неугасимым желанием уйти из мрака… Будто лезет, ободранный, голодный, через бурелом, через страшные места, – год за годом, версты за верстами, – веря, что где-то – светлый край, куда он все-таки придет, продерется сквозь жизнь. Где этот край, какой он?

Вот и сейчас, плохо слушая, что говорит Федька, – рядом на соломе, – Андрей раскрыл глаза в тьму… Не то вспоминается, не то чудится: зеленый бугор, береза, – всеми веточками, всеми листочками дрожит, трепещет от теплого ветра… Ох, радость… И нет ее… Плывет лицо, невиданное никогда, ближе, – подплыло вплоть, раскрывает глаза, глядит на Андрюшку, – живее живого… Будь сейчас доска, кисть, краски – списал бы его… Усмехнулось, проплыло… В голубоватом тумане чудится город… Предивный, пречудесный, ох, какой город! Где же искать город этот, где искать дрожащую листами березу, усмехнувшееся дивное лицо?

– Утрась прямо айда на усадьбу, наврем боярину – сколько он хочет, глядь и покормят на людской, – хрипит Федька. На богатых дворах он всегда начинал рассказы про нарвскую беду, – врал, что было и чего не было, и в особенности до слез доводил слушателей (бывало, и сам помещик зайдет от скуки в людскую и пригорюнится, подперев щеку) – до слез доводил рассказом про то, как король Карл, побив неисчислимые тысячи православного воинства, ехал по полю битвы…