Петр Первый

Евдокия отвернулась к стене, порозовело ее лицо с коричневыми пятнами на лбу и висках, с припухшим ртом…

– Уродлива стала я, что ли, – не знаю…

– Да уж такой красы, такой неописуемой…

– А ну тебя… – Евдокия обернулась, карие глаза – полны слез. – Жалеет он, любит? Открой… Сходи за толокном-то…

У Воробьихи оказалось все при себе, в мешке: глиняное блюдце, склянка с водой и темный порошок… (Шепнула: «Папоротни-ково семя, под Ивана Купала взято».) Замешала его, поставила блюдце на скамеечку у кровати, с невнятным приговором взяла у Евдокии обручальное кольцо, опустила в блюдце, велела глядеть.

– Затаенное думай, хочешь вслух, хочешь так… Отчего сомненье-то у тебя?

– Как вернулся из лавры, – переменился, – чуть шевелила губами Евдокия. – Речей не слушает, будто я дура последняя… «Ты бы чего по гиштории почитала… По-голландски, немецки учись…» Пыталась, – не понимаю ничего. Жену-то, чай, и без книжки любят…

– Давно вместе не спите?

– Третий месяц… Наталья Кирилловна запретила, – боится за чрево…

– В колечко в самое гляди, ангел небесный, – видишь мутное?

– Лик будто чей-то…

– Гляди еще… Женской?

– Будто… Женский…

– Она… – Воробьиха знающе поджала рот, как из норы глядела бусинками… Евдокия, тяжело дыша, приподнялась, рука скользнула с крутого живота под грудь, где пойманной птицей рвалось сердце…

– Ты чего знаешь? Ты чего скрываешь от меня? Кто она?

– Ну, кто, кто – змея подколодная, немка… Про то вся Москва шепчет, да сказать боятся… Опаивают его в Немецкой слободе любовным зельем… Не всколыхивайся, касатка, рано еще горевать… Поможем… Возьми иглу… (Воробьиха живо вытащила из повойника иглу, подала с шепотом царице.) Возьми в пальчики, ничего не бойся… Говори за мной: «Поди и поди, злая, лихая змея, Анна, вилокосная и прикосная, сухотная и ломотная, поди, не оглядываясь, за Фафер-гору, где солнце не всходит, месяц не светит, роса не ложится, – пади в сыру землю, на три сажени печатных, там тебе, злой, лихой змее, Анне, место пусто до скончания века, аминь…» Коли, коли иглой в самое кольцо, в лицо ей коли…

Евдокия колола, покуда игла не сломалась о блюдце. Откинулась, прикрыла локтем глаза, и припухшие губы ее задрожали плачем…

………………………………………………………

Вечером мамки и няньки, повитухи и дворцовые дурки суетливо заскрипели дверями и половицами: «Царь приехал…» Воробьиха кинула в свечу крупицу ладана – освежить воздух, и сама юркнула куда-то… Петр вбежал наверх через три ступени. Пахло от него морозом и вином, когда наклонился он над жениной постелью.

– Здравствуй, Дуня… Неужто еще не опросталась? А я думал…

Усмехнулся, – далекий, веселый, круглые глаза – чужие… У Евдокии похолодело в груди. Сказала внятно:

– Рада бы вам угодить… Вижу – всем ждать надоело… Виновата…

Он сморщился, силясь понять – что с ней. Сел, схватясь за скамейку, шпорой царапал коврик…

– У Ромодановского обедал… Ну, сказали, будто бы вот-вот… Думал – началось…

– Умру от родов – узнаете… Люди скажут…

– От этого не помирают… Брось…

Тогда она со всей силой отбросила одеяла и простыни, выставила живот.

– Вот он, видишь… Мучиться, кричать – мне, не тебе… Не помирают! После всех об этом узнаешь… Смейся, веселись, вино пей… Езди, езди в проклятую слободу… (Он раскрыл рот, уставился.) Перед людьми стыдно, – все уж знают…

– Что все знают?

Он подобрал ноги, – злой, похожий на кота. Ах, теперь ей было все равно… Крикнула:

– Про еретичку твою, немку! Про кабацкую девку! Чем она тебя опоила?

Тогда он побагровел до пота. Отшвырнул скамью. Так стал страшен, что Евдокия невольно подняла руку к лицу. Стоял, антихристовыми глазами уставясь на жену…

– Дура! – только и проговорил. Она всплеснулась, схватилась за голову. Сотряслась беззвучным рыданием. Ребенок мягко, нетерпеливо повернулся в животе. Боль, раздвигающая, тянущая, страшная, непонятной силой опоясала таз…

Услыхав низкий звериный вопль, мамки и няньки, повитухи и дурки вбежали к молодой царице. Она кричала с обезумевшими глазами, безобразно разинув рот… Женщины засуетились… Сняли образа, зажгли лампады. Петр ушел. Когда миновали первые потуги, Воробьиха и повитуха под руки повели Евдокию в жарко натопленную мыльню – рожать.

8

Белоглазая галка, чего-то испугавшись, вылетела из-под соломенного навеса, села на дерево, – посыпался иней. Кривой Цыган поднял голову, – за снежными ветвями малиново разливалась зимняя заря. Медленно поднимались дымы, – хозяйки затопили печи. Повсюду хруст валенок, покашливание, – скрипели калитки, тукал топор. Яснее проступали крутые крыши между серебряными березами, курилось розовыми дымами все Заречье: крепкие дворы стрельцов, высокие амбары гостинодворцев, домики разного посадского люда, – кожевников, чулошников, квасельников…