Петр Первый

Тут же, посмеиваясь щелками глаз, щипля бороденку, стоял Васька Ревякин. Оторвав кое-как полы, Иван Артемич – ему:

– Не твое ли это войско, купец?.. Ты б лучше лоб перекрестил для такого дня…

– Мы с миром, Иван Артемич, – приложив к животу руки, Ревякин поклонился, – с миром смиряемся… Мир убог, и мы у бога…

– Тьфу! Пес, начетчик!.. Чистый пес!.. – Иван Артемич пошел прочь, вдогонку ему козлом заблекотал юродивый.

3

Солдатам то и дело приходилось, навалясь, вытаскивать из грязи телеги и пушки. Много дней дул ветер с запада, куда медленно, растянувшись на сотню верст, двигались войска генералов Вейде и Артамона Головина. (Репнинская дивизия никак не могла еще тронуться из Москвы.) Шли сорок пять тысяч пеших и конных и тысяч десять телег.

Студеные туманы волоклись по верхушкам леса. Дождь сбивал последние листья с берез и осин. В синеватой грязи разъезженных дорог колеса увязали по ступицу, кони ломали ноги. По всему пути валялись раздутые чрева, задранные ноги конской падали. Люди молча садились на гребни канав, – хоть убивай их насмерть. Особенно оказались нежны иностранные офицеры, – давно послезали с седел, в мокрых плащах, в мокрых париках дрожали среди рухляди под рогожными верхами повозок.

Из Москвы войска выходили нарядными, в шляпах с перьями, в зеленых кафтанах, в зеленых чулках, к шведской границе подходили босыми, по шею в грязи, без строя. Когда огибали Ильмень-озеро, вздутые воды, хлынув на луговой берег, потопили много обозных телег.

От великого беспорядка обозы не поспевали, путались. На стоянках нельзя было разжечь костров, – сверху – дождь, снизу – топь. Хуже злого врага были конные сотни дворянского ополчения, – как саранча растаскивали съестное из окрестных деревень. Проходя мимо пеших, кричали: «С дороги, сиволапые». Алексей Бровкин – капитан в передовом полку фон Шведена – лаялся и не раз дрался тростью с конными помещиками. Трудов и тяготы было много, порядка мало.

Передовое войско вышло из грязи только у реки Луги, близ границы, и здесь стало лагерем, поджидая обозы. Разбили палатки, кое-как сушились. Солдаты вспоминали азовские походы, некоторые ратники помнили походы Василия Голицына в Крым. Сравнить нельзя, – идти вольными степями на теплый юг!.. С песнями, помнится, шли… А это что за земля? Болота угрюмые, тучи да ветер. Много слез придется пролить – воевать эту голодную землю.

Едко дымили костры у палаток. Солдаты латали одежонку, спускались по скользкому обрыву к речке – стирать. Казенные башмаки у всех развалились к черту, – хорошо, кто добыл лапти с онучами, другие обматывали ноги тряпьем. Тут и без войны к ноябрю месяцу ляжет половина народу. Конные иногда приводили на аркане чухонца – языка. Обступали, спрашивали его по-русски и по-татарски – как здесь живут? Глупый был народ чухонцы – только моргал коровьими ресницами. Вели в палатку к Алексею Бровкину – на допрос. Таких языков отпускали редко, – связав, отсылали в обоз, продавали за три четвертака, – иных, очень здоровых, и дороже – маркитантам, а эти перепродавали в Новгород, где сидели приказчики военных поставщиков.

Алексей Бровкин строго вел ротное хозяйство: солдаты его были сыты, – зря не обижал, ел из солдатского котла, но баловства, оплошностей не спускал: каждый день кричал кто-нибудь, лежа кверху голой задницей под палками у его палатки. Среди ночи просыпался, сам проверял дозоры. Однажды, неслышно подойдя к лесной опушке, стал слушать: не то дерево поскрипывало, не то скулил зверь какой-то. Негромко окликнул. Смутно виднелся сидевший на пне солдат, – обхватил ствол ружья, прижался головой к железу. Алексей – ему:

– Кто на дозоре?

Солдат вскочил – чуть слышно:

– Это я…

– Кто на дозоре? – гаркнул Алексей.

– Голиков Андрюшка.

– Ты скулил?

Солдат, – странно глядя в лицо:

– Не ведаю…

– Не ведаю! Эх, великопостники…

Побить бы надо его, конечно… Алексею вспомнилось летящее выше леса пламя над рухнувшей церковкой, над заживо сгоревшими и на озаренном снегу – этот, заламывающий руки. Тогда Алексей велел его взять вместе с бешеным мужиком и старцем Нектарием. По дороге Нектарий ушел, – черт его знает как, – ночью, когда стояли под елями, Андрюшка Голиков лежал в санях под рогожей без памяти, не ел, не говорил. В Повенце, в земской избе, когда на допросе пригрозили кнутом, вдруг сорвался: «За что мучите? Уж мучили… Таких мук нет еще…» – и стал рассказывать все (подьячий не поспевал макать перо), – сорвав подрясник, показал язвы от побоев. Алексей увидел – это человек не обыкновенный, грамотный, – велел обстричь ему космы, вымыть в бане, определить в солдаты.

– Разве воину полагается скулить… Нездоров, что ли?

Голиков не отвечал, стоял вытянувшись, прилично. Алексей погрозил тростью, пошел прочь. Голиков отчаянно:

– Господин капитан…

У Алексея от этого голоса из темноты что-то даже дрогнуло – сам был такой когда-то. Остановился. Сурово:

– Ну? Что тебе еще?

– В тьме страшно, господин капитан: ночной пустыни боюсь… Хуже смерти – тоска… Зачем нас сюда пригнали?

Алексей так удивился – опять подошел к Голикову: