Петр III

Елизавета Петровна скончалась в Рождество, в три часа пополудни. По словам Екатерины, она осталась у тела, а её супруг тотчас вышел, чтобы показаться членам собранной для этого Конференции. Оттуда он послал к жене одного из своих приближённых — генерал-поручика и президента Камер-коллегии Алексея Петровича Мельгунова: сказать, чтобы она не покидала усопшей⁸. Новую императрицу сразу постарались оттеснить от императора — он один направился к вельможам, один представился гвардейским полкам. Словом, вёл себя так, словно законной супруги нет.

Штелин, говоря о первых шагах своего венценосного ученика, даже не упомянул о Екатерине, хотя поимённо перечислил всех членов Комиссии траурного церемониала⁹. Такое умолчание знаменательно. Единственная сфера, где молодой государыне позволено было проявить себя, — это погребение августейшей тётки. Сама Екатерина весьма гордилось исполнением последнего долга перед усопшей¹⁰. Она понимала, как выиграет в общественном мнении, если окажет покойной надлежащие почести.

Одновременно молодая императрица подчёркивала неприличное поведение супруга: «Тело императрицы Елизаветы Петровны едва успели убрать и положить на кровать с балдахином, как гофмаршал ко мне пришёл с повесткою, что будет в галерее (то есть комнаты через три от усопшего тела) ужин, для которого поведено быть в светлом богатом платье... Погодя несколько пришли от государя мне сказать, чтоб я шла в церковь... Я нашла, что все собраны для присяги, после которой отпели, вместо панихиды, благодарственный молебен; митрополит новгородской Сеченов говорил речь государю. Сей был вне себя от радости и оной нимало не скрывал и имел совершенно позорное поведение, кривляясь всячески и не произнося окроме вздорных речей, не соответствующих ни сану, ни обстоятельствам, представляя более не смешного Арлекина, нежели иного чего, требуя однако всякое почтение».

Похоже, по свидетельствам современников, после кончины самой Екатерины II будет вести себя её сын Павел. Мемуары графини В. Н. Головиной и письма великой княгини Елизаветы Алексеевны (супруги цесаревича Александра Павловича) рисуют на удивление близкую картину. «Великий князь Павел расположился в кабинете за спальней своей матери, — вспоминала Головина о последней ночи в жизни императрицы, — так что все, кому он давал распоряжения, проходили мимо государыни, ещё не умершей, как будто её уже не существовало. Эта профанация Величества, это кощунство... шокировало всех... Редко когда перемена царствования не производит... переворот в положении приближённых; но то, что должно было произойти при восшествии на престол императора Павла, внушало всем ужас ввиду характера этого государя... Он достиг только того, что внушал страх и отвращение»¹¹.

Сравним это описание со словами из донесения Бретейля от 11 января 1762 года: «Преобладающее число людей испытывало к будущему императору ненависть и презрение, однако слабость и страх взяли верх. Все дрожали и поспешили с изъявлениями покорности ещё до того, как императрица закрыла глаза»¹².

Послушаем великую княгиню Елизавету Алексеевну. «Вы не можете представить себе воцарившейся ужасающей пустоты, уныния, сумрачности, которые овладели всеми вокруг, кроме новых Величеств, — писала она родителям в Баден. — О! Я была оскорблена, как мало скорби выказал император... ни единого слова о матери, кроме неудовольствия и порицания всего, что делалось при ней... Когда императрицу обрядили... велено было войти для целования руки, оттуда прямо в церковь для принесения присяги. Вот ещё одно отвратительное впечатление, которое мне пришлось испытать — зрелище всех этих людей, клянущихся быть рабами и рабынями человека, которого я в ту минуту презирала. Видеть его таким самодовольным, таким счастливым на месте нашей доброй императрицы! О, это было ужасно! Мне казалось, что если кто и был создан д ля трона, то уж, конечно, не он, а она»¹³. И снова сравним сказанное с донесением Бретейля: «Все крайне недовольны царём, однако, по правде говоря, сами недовольные не более чем трусы и рабы»¹⁴.

Что до рабов и трусов, то нашлись люди «нерабственных о себе понятий», как характеризовал своего дядю, тогда молодого вахмистра Конногвардейского полка и участника будущего переворота Григория Потёмкина его племянник А. Н. Самойлов. Другая будущая мятежница — княгиня Дашкова — описала впечатление, которое произвело на неё посещение дворца вскоре после кончины Елизаветы: «Мне казалось, что я попала в маскарад. На всех были другие мундиры; даже старик князь Трубецкой был затянут в мундире, в ботфортах со шпорами»¹⁵. Через 34 года картина повторилась до мелочей. «В 6 часов вечера пришёл мой муж, — писала Елизавета Алексеевна. — Императрица была ещё жива, но он был уже в своём новом мундире. Император более всего торопился переодеть своих сыновей в эту форму. Согласитесь, мама, какое убожество!»¹⁶