Петербург

- "Издевается", - подумал Николай Аполлонович и в мозгу его прометнулась в свою очередь сумасшедшая мысль: хватить пресс-папье по голове подпоручика; оглушивши, связать ему руки, и этим насилием спасти себе жизнь, нужную ему хотя бы лишь потому, что... бомба-то... в столике... тикала!!..

- "Видите ли: вы - не уйдете отсюда... А я... я отсюда пойду с продиктованным мною письмом - с вашей подписью... К вам пойду, в вашу комнату, где я утром уж был, но где ничего не заметил... Все у вас подниму там вверх дном; в случае, если поиски мои

окажутся совершенно бесплодны, предупрежу вашего батюшку.... потому что" - он потер себе лоб - "не в батюшке сила; сила - в вас: да, да, да-с в вас единственно, Николай Аполлонович!"

Жестким пальцем уткнулся он в грудь и стоял теперь с высоко взлетевшею бровью (одной только бровью).

- "Этому, послушайте, не бывать: не бывать, Николай Аполлонович, - не бывать никогда!"

И на бритом, багровом лице проиграло:

- "?"

- "!"

Совершенно помешанный!

Но странное дело: к этому совершенному бреду Николай Аполлонович прислушался; и что-то в нем дрогнуло: подлинно, - бред ли это? Скорее, намеки, высказываемые бессвязно: но намеки - на что? Не намеки ли на... на... на...?

Да, да, да...

- "Сергей Сергеевич, да о чем вы все это?"

И сердце упало: Николай Аполлонович ощутил, что самая кожа его облекает не тело, а... груду булыжника; вместо мозга - булыжник; и булыжник - в желудке.

- "Как о чем?.. Да о бомбе я..." - и Сергей Сергеевич отступил на два шага, удивленный до крайности.

Пресс-папье выпало из разжатого кулака Аблеухова; за мгновение пред тем Николаю Аполлоновичу показалось, что самая кожа его облекает не тело, а - груду булыжника; а теперь ужасы перешли за черту; он почувствовал, как в пенталлионные тяжести (меж нолями и единицею) четко врезалось что-то; единица осталась.

Пенталлион же стал - ноль.

Тяжести воспламенились внезапно: набившие тело

булыжники, ставши газами, во мгновение ока прыснули из отверстий всех кожных пор, снова свили спирали событий, но свили в обратном порядке; закрутили и самое тело в отлетающую спираль; так и самое ощущение тела стало - ноль ощущением; лицевые контуры прочертились, невероятно осмыслились, обнаруживая в молодом человеке лицо шестидесятилетнего старца: прочертились, осмыслялись, стали резными какими-то; лицо - белое, бледно-белое - стало самосветящимся ликом, обливающим самосветящимся кипятком; наоборот: лицо подпоручика стало ярко-морковного цвета; выбритость еще более поглупела, а кургузенький пиджачок еще более закургузился...

- "Я, Сергей Сергеевич, удивляюсь вам... Как могли вы поверить, чтобы я, чтобы я... мне приписывать согласие на ужасную подлость... Между тем как я - не подлец... Я, Сергей Сергеевич, - кажется, еще не отпетый мошенник..."

Николай Аполлонович, видимо, не мог продолжать; и он - отвернулся; отвернувшись, повернулся опять...

Из теневого угла, будто сроенная, выступала гордая, сутуло-изогнутая фигура, состоящая, как подпоручику показалось, из текучих все светлостей, со страдальчески усмехнувшимся ртом, с василькового цвета глазами; белольняные, светом стоящие волосы образовали опрозраченный, будто нимбовый круг над блистающим и высочайшим челом; он стоял с разведенными кверху ладонями, негодующий, оскорбленный, прекрасный, весь приподнятый как-то на кровавом фоне обой: были красного цвета обои.

Он стоял - с болтающимся на шее кашне и с одной только фалдою: другую - увы - оторвали...

Так стоял он: из глазных громадных провалов на подпоручика неотрывно глядела холодная, огромная пустота, темнота; прилипала и леденила; подпоручик Лихутин отчего-то почувствовал тут, что он со всею своей физической силою, здравостью (он думал, что здрав он) и более того, с благородством, - только мреющий морок; так что стоило Аблеухову с тем сверкающим видом приблизиться к подпоручику, как подпоручик, Сергей Сергеевич, стал явственно от него отступать.

- "Да я верю вам, верю вам", - растерянно замахал он руками.

- "Я, видите ли", - окончательно законфузился он, - "не сомневался нисколько... Мне, право, стыдно... Взволнован я... Мне жена рассказала... Ей записку эту подкинули... Она и прочла - разумеется, распечатала по ошибке", - для чего-то солгал он и покраснел, и потупился...

- "Раз записка мне была распечатана", - тут придрался злорадно сенаторский сын, - "то"... - пожал он плечами, - "то Софья Петровна, конечно, вправе была (это звучало иронией) рассказать вам, как мужу, и самое содержание", - процеживал Николай Аполлонович надменнейшим образом; и - продолжал наступать.

- "Я... я... погорячился", - защищался Лихутин: взгляд его упал на злосчастную фалду, и к фалде он прицепился.

- "Фалду, это, не беспокойтесь: я сам пришью..."

Но Николай Аполлонович с чуть-чуть-чуть улыбнувшимся ртом самосветящийся, стройный - укоризненно продолжал потряхивать ладонями в воздухе:

- "Вы не ведали, что творили".

Темно-васильковые, темно-синие его очи и светом стоящие волосы выражали смутную, неизъяснимую грусть:

- "Идите же: доносите, не верьте!.."

И отвернулся...