Петербург

И нисколько не думая о серии тревожнейших телеграмм, мчащихся к нему отовсюду, ни о том, что ответственный пост от него ускользает навеки, ни даже! - об Анне Петровне, - вероятно, он думал о том, о чем думалось перед раскрытой коробочкой черноватых лепешек.

То есть - он думал, что икота, толчки, перебои и стеснительное дыхание (жажда пить воздух); вызывающие, как всегда, колотье и легкое щекотанье ладоней, у него случаются не от сердца, а - от развития газов.

О подвывающей левой руке и стреляющем левом плече все это время он старался не думать.

- "Знаете ли? Да это просто желудок!"

Так однажды старался ему объяснить камергер Сапожков, восьмидесятилетний старик, недавно скончавшийся от сердечной ангины.

- "Газы, знаете ли, распирают желудок: и грудобрюшная преграда сжимается... Оттого и толчки, и икота... Это все развитие газов..."

Как-то раз, недавно, в Сенате Аполлон Аполлонович, разбирая доклад, посинел, захрипел и был выведен; на настойчивое приставание обратиться к врачу он им всем объяснял:

- "Это, знаете, газы... Оттого и толчки".

Абсорбируя газы, черная и сухая лепешка иногда помогала ему, не всегда, впрочем.

- "Да, это - газы", - и тронулся к... к...: было - половина девятого.

Этот звук и услышал Семеныч.

Вскоре после того - грохнула, бацнула коридорная дверь и издали прогудела другая; сняв с озябших колен полосатый свой плед, Аполлон Аполлонович Аб-леухов снова тронулся с места, подошел к двери замкнутой спаленки, раскрыл эту дверь и выставил покрытое потом лицо, чтоб у самой двери наткнуться - на такое же точно покрытое потом лицо:

- "Это вы?"

- "Я-с..."

- "Что вам?"

- "Тут-с хожу..."

- "Аа: да, да... Почему же так рано..."

- "Приглядеть всюду надобно..."

- "Что такое, скажите?.."

- "?.."

- "Звук какой-то..."

- "А что-с?"

- "Хлопнуло..."

- "А, это-то?"

Тут Семеныч рукой ухватился за край широчайшей кальсонины, неодобрительно покачал головой:

- "Ничего-с..."

Дело в том, что за десять минут перед тем с удивленьем Семеныч приметил: из барчукской из двери белобрысая просунулась голова: поглядела направо и поглядела налево, и - спряталась.

И потом - барчук проюркнул попрыгунчиком к двери старого барина.

Постоял, подышал, покачал головой, обернулся, не приметив Семеныча, прижатого в теневом углу коридора; постоял, еще подышал, да головой - к свет пропускающей скважине: да - как прилипнет, не отрываясь от двери! Не по-барчукски барчук любопытствовал, не каким-нибудь был, - не таковским...

Что такой за подглядыватель? Да и потом - непристойно как будто.

Хоть бы он там присматривал не за каким за чужим, кто бы мог утаиться - присматривал за своим, за единокровным папашенькою; мог бы, кажется, присматривать за здоровьем; ну, а все-таки: чуялось, что тут дело не в сыновних заботах, а так себе: праздности ради. А тогда выходило одно: шелапыга!

Не лакеем каким-нибудь был - генеральским сынком, образованным на французский манер. Тут стал гымкать Семеныч.

Барчук же, - как вздрогнет!

- "Сюртучок", - сказал он в сердцах, - "мне скорей пообчистите..."

Да от папашиной двери - к себе: просто какая-то шелапыга!

- "Слушаюсь", - неодобрительно прожевал губами Семеныч, а сам себе думал:

- "Мать приехала, а он экую рань - "почистите сюртучок"".

- "Нехорошо, неприлично!"

- "Просто хамлеты какие-то... Ах ты, Господи... подсматривать в щелку!"

Все это закопошилося в мозгах старика, когда он, ухватившись за края слезавших штанов, неодобрительно качал головой и двусмысленно бормотал себе под нос:

- "А?.. Это-то?.. Хлопнуло: это точно..."

- "Что хлопнуло?"

- "Ничего-с: не изволите беспокоиться..."

- "?.."

- "Николай Аполлонович..."

- "А?"

- "Уходя хлопнули дверью: себе ушли спозаранку..."

Аполлон Аполлонович Аблеухов на Семеныча посмотрел, собирался что-то спросить, да себе промолчал, но... старчески пережевывал ртом: при воспоминании о незадолго протекшем здесь неудачнейшем объяснении с сыном (это было ведь утро после вечера у Цукатовых) под углами губы обиженно у него поотвисли мешочки из кожи. Неприятное впечатление это, очевидно, Аполлону Аполлоновичу претило достаточно: он гнал его.

И, робея, просительно поглядел на Семеныча:

- "Анну Петровну-то старик все-таки видел... С ней - как-никак разговаривал..."

Эта мысль промелькнула назойливо.

- "Верно, Анна Петровна-то изменилась... Похудела, сдала; и, поди, поседела себе: стало больше морщинок... Порасспросить бы как-нибудь осторожно, обходом..."

- "И - нет, нет!.."

Вдруг лицо шестидесятивосьмилетнего барина неестественно распалось в морщинах, рот оскалился до ушей, а нос ушел в складки.

И стал шестидесятилетний - тысячелетним каким-то; с надсадою, переходящей в крикливость, эта седая развалина принялась насильственно из себя выжимать каламбурик:

- "А... ме-ме-ме... Семеныч... Вы... ме-ме... босы?"

Тот обиженно вздрогнул.

- "Виноват-с, ваше высокопр..."

- "Да я... ме-ме-ме... не о том", - силился Аполлон Аполлонович сложить каламбурик.

Но каламбурика он не сложил и стоял, упираясь глазами в пространство; вот чуть-чуть он присел, и вот выпалил он чудовищность:

- "Э... скажите..."

- "?"

- "У вас - желтые пятки?"

Семеныч обиделся: