Петербург

- "Э!.. Да помилуйте: у него идиотический вид? Ай, картузик? Вот так картузик? Бежит себе на журавлиных ногах; пальтецо трепыхается, зонтик прорванный; и одна калоша не по ноге..."

- "Фью!" - нечленораздельно тут выразился бы себя уважающий гражданин и пошел бы себе, поджав обиженно губы с независимым видом: уважающий себя гражданин непременно бы почувствовал нечто - что-то вроде такого:

- "Ну и пусть!.. Я, себе, иду... Я, себе, никого не стесняю... Я могу при случае дать дорогу. Но чтобы я?.. Ни-ни-ни: у меня дорога своя..."

Уважающим себя гражданином Николай Аполлонович, признаться, нисколько не чувствовал (уж какое тут уважение!); но, вероятно, таким себя чувствовал незнакомец, вопреки пальтишке, зонтишке и с ноги спадавшей калоше.

Будто он говорил:

- "А ну вот же: я, себе, посторонний прохожий, но прохожий, себя уважающий... И я, себе, никого не пущу на дорогу... Никому дороги не дам..."

Николай Аполлонович тут почувствовал неприязнь; и уже собравшись посторониться, переменил свою тактику: не стал сторониться; так едва они не столкнулись носами; Николай Аполлонович - изумленный; незнакомец - без всякого изумления; удивительно: закоченелая, большая рука (с гусиною кожею) поднялась к картузу; деревянная же и хриплая дробь решительно отчеканила:

- "Ни-ко-лай А-пол-ло-но-вич!!.."

Тут только Николай Аполлонович заприметил, что стремительно налетевший субъект (может быть, из мещан) перевязал себе горло; вероятно, на горле был чирий (чирий же, как известно, стесняя свободу движений, появляется неудобнейшим образом на кадыке, на позвоночнике (меж лопаток) появляется... в неописуемом месте!..)

Но более подробное размышление о свойствах злокозненных чирьев было прервано:

- "Вы, кажется, не узнаете меня?"

(Ай, ай, ай!)...

- "С кем имею честь", - начал было Николай Аполлонович, поджимая обиженно губы, но, приглядевшись к незнакомцу внимательней, вдруг откинулся, скинул шляпу и воскликнул с перекривленным лицом:

- "Нет... вы ли это?.. Да какими же способами?.."

Он хотел, вероятно, воскликнуть: "какими судьбами"...

Естественно: в случайном прохожем, имеющем вид попрошайки, Сергея Сергеича все же узнать было трудно, потому что, во-первых, Лихутин облекся в партикулярное платье, и оно сидело на нем, как на корове седло; во-вторых: Сергей Сергеич Лихутин был - ай, ай, ай! - выбрит: вот в чем была сила! Вместо вьющейся, белокурой бородки торчала какая-то прыщавая, несуразная пустота; и - куда девалися усики? Это-то от волос свободное место (меж губами и носом) превратило знакомую физиономию в незнакомую физиономию, - в просто какую-то неприятную пустоту.

Отсутствие собственной лихутинской бороды и собственных лихутинских усиков придало подпоручику потрясающий вид идиота:

- "Нет... Или глаза мои изменяют мне, но... мне, Сергей Сергеевич, кажется, что... вы..."

- "Совершенно верно: я в штатском..."

- "Я не то, Сергей Сергеич... Не это... Я не тем изумлен... Изумительно все же..."

- "Что изумительно?"

- "Вы как-то преобразились весь, Сергей Сергеич... Вы меня, пожалуйста, извините..."

- "Это все пустяки-с..."

- "О, конечно, конечно... Я так себе... Я хотел сказать, что вы выбрились..."

- "Э, да что там", - обиделся тут Лихутин, - "э, да что там "побрились": отчего же и нет? Ну, побрился... Я не спал эту ночь... Отчего же мне не побриться?.."

В голосе подпоручика Николая Аполлоновича поразила просто какая-то злость, какая-то подавляющая такая чреватость, и столь не идущая к бритости.

- "Ну, и выбрился..."

- "Конечно, конечно..."

- "Ну, и пусть!" - не угомонялся Лихутин. - "Я службу бросаю..."

- "Как бросаете?.. Почему бросаете?.."

- "По причинам приватным, касающимся лично меня... Вас, Николай Аполлонович, эти мелочи не касаются... Не касаются вас приватные наши дела".

Подпоручик Лихутин тут стал придвигаться.

- "Впрочем, есть дели, которые..."

Николай Аполлонович, спиною толкая прохожих, стал явственно пятиться:

- "Есть дела, Сергей Сергеич?"

- "Дела, которые, сударь..."

Явственно зловещую ноту уловил Николай Аполлонович в хриплом голосе подпоручика; и ему показалось, что отчетливо тот собирается для чего-то такого изловить его руки.

- "Вы простудились?" - переменил он порывисто разговор и соскочил с тротуара; в пояснении своего замечания прикоснулся он к собственной шее, разумея шейную перевязку Лихутина, какую-нибудь такую горловую простуду ну, жабу там, или - грипп.

Но Сергей Сергеевич покраснел, стремительно соскочил с тротуара, продолжая свое наступление для того, чтоб... чтоб... чтоб... Некоторые из прохожих остановились, смотрели:

- "Ни-ко-лай Аполло-нович!.."

- "Право же, не для того я за вами бежал, чтобы мы говорили тут о какой-то, черт возьми, шее..."

Остановился третий, пятый, десятый, вероятно подумавши, что изловлен воришка.

- "К делу это все не относится..."

Внимание Аблеухова изострилось; про себя он шептал:

- "Так-так-так?.. Что же к делу относится?" И избегая Лихутина, он опять очутился на сыром тротуаре.

- "В чем же дело?"

Где была память?