Петербург

Та громадина дома только что громоздилась над улицей грудами кирпичных балконов; перебежав мостовую, он мог бы рукою нащупать ее каменный бок; но как стал накрапывать дождик, то в тумане заплавал ее каменный бок.

Как и все теперь плавало.

Стал накрапывать дождик, - и громадина сцепленных камней вот уже расцепилась; вот уже она поднимает - из-под дождика в дождик - кружева легких контуров и едва-едва обозначенных линий - просто какое-то рококо: рококо уходит в ничто.

Мокрый блеск заяснел на витринах, на окнах, на трубах: первая струечка хлынула из водосточной трубы; из другой водосточной трубы закапали частые капли; бледные тротуары изошли мелким крапом; побурела медлительно сухая их мертвизна; фыркнула грязью мимо летящая шина.

И пошло, и пошло...

В дымновеющей мокроте, накрытый зонтами прохожих, пропадал Николай Аполлоно-вич: плавали в дымах проспекты; казалось, что громадины зданий повыдавились из пространства в какое-то иное пространство; смутно их оттуда маячили узоры из перепутан-ных - кариатид, шпицев, стен. Голова его закружилась; он прислонился к витрине; что-то в нем лопнуло, разлетелось; и - встал кусок детства.

У старушки, у Ноккерт, - у гувернантки - на дрожащих коленях, он видит, покоится его голова; старушка читает под лампой:

Wer reitet so spat tiurch Nacht und Wind?

Es ist der Vater mit seinem Kind...3

Вдруг, - за окнами кинулись буревые порывы; и бунтует там мгла, и бунтует там шум: совершается там, наверно, за младенцем погоня: на стене подрагивает гувернанткина тень.

И опять...

Аполлон Аполлонович - маленький, седенький, старенький - Коленьку обучает французскому конт-редансу; выступает он плавно и, отсчитывая шажки, выбивает ладонями такт: прогуливается - направо, налево; прогуливается - и вперед и назад; вместо музыки он отрезывает - скороговоркою, громко:

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой:

Ездок запоздалый, с ним сын молодой...

И потом поднимает на Коленьку безволосые брови:

- "Какова же, гм-гм, мой голубчик, первая фигура кадрили?"

Все остальное было хладною мглой, потому что погоня настигла: сына вырвали у отца:

В руках его мертвый младенец лежал...

Вся протекшая жизнь оказалась игрою тумана после этого мига. Кусок детства закрылся.

Мокрый блеск яснел на витринах, на окнах, на трубах; прядала струечка из водосточной трубы; глянцевела бурая мокрота тротуара; грязью фыркала шина. В дымновеющей мокроте, накрытый зонтами прохожих, пропадал Николай Аполлонович; казало ся, что громадины зданий повыдавились из пространства в пространство; замаячили их оттуда узоры из перепутанных линий - кариатид, шпицев, стен.

ЖУРАВЛИ

Николаю Аполлоновичу захотелось на родину, в детскую, потому что он понял: он - малый ребенок.

Надо было все, все - отрясти, позабыть, надо было - всему, всему опять научиться, как учатся в детстве; старая, позабытая родина - он теперь ее слышит. И - уже: надо всем раздался вдруг голос сирого и все же милого детства, голос давно не звучавший; зазвучавший - теперь.

Того голоса звук?

Как невнятно над городом курлыканье журавлей, он так же невнятен; высоко летящие журавли - в грохоте городском горожане не слышат их; а они летят, пролетают над городом, - журавли!.. Где-нибудь, положим, на Невском Проспекте, в трепете мимо летящих пролеток и в гвалте газетчиков, где надо всем поднимается разве что горло автомобиля, - среди металлических этих горл, в час предвечерний, весенний, на панели, как вкопанный, встанет обитатель полей, в город попавший случайно; остановится, - кудластую, бородатую голову набок он склонит и тебя остановит.

- "Тсс!.."

- "Что такое?"

А он, обитатель полей, в город попавший случайно, на твое изумление бородатою, кудластою головой потрясет и хитро-хитро усмехнется:

- "А разве не слышите?"

- "?.."

- "Послушайте..."

- "Что? Да что же?.."

Он же вздохнет:

- "Там... кричат... журавли".

Ты тоже слушаешь.

Сперва ничего не услышишь; и потом, откуда-то сверху, в пространствах услышишь ты: звук родимый, забытый - звук странный...

Там кричат журавли.

Оба вы поднимаете головы. Поднимает голову третий, пятый, десятый.

Мировые пространства сперва ослепляют всех вас; ничего, кроме воздуха... И - нет: есть, кроме воздуха..., потому что среди всего голубого такого там явственно проступает - все же знакомое что-то: на север... летят... журавли!

Вокруг - целое кольцо любопытных; у всех подняты головы, и тротуар запружен; городовой пробирается; и - нет: не сдержал любопытства; остановился, голову запрокинул; он - смотрит.

И ропот:

- "Журавли!.."

- "Опять возвращаются..."

- "Милые..."

Над проклятыми петербургскими крышами, над торцовою мостовой, над толпой - предвесенний тот образ, тот голос знакомый!

И так - голос детства!

Он бывает не слышен; и он - есть; курлыканье журавлей над петербургскими крышами - нет-нет - и раздастся же! Так голос детства.

Что-то такое расслышал теперь и Николай Аполлонович.