Петер Каменцинд. Под колесом. Гертруда. Росхальде

У учителя музыки Хааса волосы встали дыбом, когда Люциус пришел к нему и сказал, что хочет брать уроки игры на скрипке, ведь учитель знал его по урокам пения, где Люциусовы достижения весьма радовали всех учеников, но его, учителя, повергали в отчаяние. Он пытался отговорить мальчишку, однако не на того напал. Люциус тонко и скромно усмехнулся, сослался на свое право и заявил, что его стремление к музыке неодолимо. В итоге ему выдали худшую из учебных скрипок, дважды в неделю он ходил на урок и ежедневно полчаса упражнялся. Но после первого получаса упражнений соседи по дортуару твердо сказали, что это был первый и последний раз и что они более не потерпят жутких завываний. С тех пор Люциус со своей скрипкой без устали шнырял по монастырю в поисках тихого уголка для экзерсисов, откуда затем, пугая соседей, неслись трескучие, скрипучие и визгливые звуки. Такое впечатление, говорил поэт Хайльнер, будто старая скрипка всеми своими червоточинами отчаянно молит о пощаде. Поскольку ни малейших успехов не намечалось, измученный учитель сделался нервным и грубым, Люциус упражнялся все отчаяннее, а на его прежде самодовольной торгашеской физиономии пролегли озабоченные морщины. Сущая трагедия, ведь когда учитель в конце концов объявил его совершенно неспособным и отказался продолжать занятия, обманутый любитель музыки выбрал фортепиано и опять долгими бесплодными месяцами мучил себя, пока не сдался и не поставил на занятиях крест. Однако впоследствии, когда речь заходила о музыке, намекал, что некогда учился игре как на фортепиано, так и на скрипке и, увы, лишь волею обстоятельств отошел от этих прекрасных искусств.

Дортуару «Эллада» вообще частенько выпадала возможность подтрунить над своими сумасбродными обитателями, ведь и эстет Хайльнер устраивал порой смехотворные сцены. Карл Хамель выступал в роли насмешника и остроумного наблюдателя. Он был на год старше других, что обеспечивало ему определенное превосходство, но непререкаемого авторитета не заслужил, отличался взбалмошностью и примерно раз в неделю ощущал потребность испытать свою физическую силу в драке, причем необузданной и едва ли не жестокой.

Ханс Гибенрат смотрел на это с удивлением и тихонько шел своей дорогой как хороший, но спокойный товарищ. Был прилежен почти как Люциус и пользовался уважением у всех обитателей «Эллады», кроме Хайльнера, который жил под девизом творческого легкомыслия и порой в насмешку называл его честолюбцем. В целом все это множество мальчиков, находившихся в поре бурного развития, вполне притерлось друг к другу, хотя вечерние потасовки в дормиториях случались нередко. Ведь они, разумеется, горячо стремились чувствовать себя взрослыми и еще непривычное «выканье» учителей объясняли ученой серьезностью и хорошим поведением, а на только что законченную латинскую школу смотрели по меньшей мере так же надменно и снисходительно, как студенты-первокурсники на гимназию. Однако временами сквозь напускную степенность, предъявляя свои права, все же прорывалось искреннее мальчишество. Тогда дормиторий гудел от топота ног и соленой мальчишечьей ругани.

Начальнику или преподавателю подобного заведения, наверно, было поучительно и отрадно наблюдать, как после первых недель коллективной жизни мальчишечья стая напоминает оседающую химическую смесь, где возникают колеблющиеся облачка и хлопья, снова распадаются и формируются по-другому, пока не создается некоторое количество устойчивых образований. Когда они преодолели первоначальную робость и достаточно узнали друг друга, начались брожение и хаотические поиски, возникли группы, выявились симпатии и антипатии. Земляки и бывшие школьные товарищи сходились редко, большинство находило новых знакомцев, городские заводили дружбу с крестьянскими сыновьями, горцы с Альба – с уроженцами равнины в тайном стремлении к многообразию и дополнению. Юные существа нерешительно прощупывали друг друга, к осознанию равенства присоединялась потребность в уединении, а при этом в ином мальчике впервые просыпался от детской дремоты зародыш собственной личности. Разыгрывались неописуемые сценки любви и ревности, вырастали в дружеские союзы и в нескрываемую упорную вражду и кончались соответственно нежными отношениями и дружескими прогулками или яростными борцовскими либо кулачными схватками.