Петер Каменцинд. Под колесом. Гертруда. Росхальде

С того дня Ханса ежедневно после обеда отправляли на часовую прогулку. Он не возражал. Одно плохо: эфор строго-настрого запретил Хайльнеру сопровождать его. Хайльнер злился и возмущался, но поневоле уступил. И Ханс гулял в одиночестве, находя в этом известное удовольствие. Была ранняя весна. На округлые плавные изгибы холмов прозрачной светлой волною уже набегала первая зелень, деревья распрощались с зимней личиной, с бурой, резко очерченной сетью ветвей, в игре юной листвы переплелись друг с другом и с красками ландшафта, обернулись бескрайним, текучим потоком живой зелени.

Раньше, когда учился в латинской школе, Ханс воспринимал весну не так, как на сей раз, ярче, пытливее, вникая в подробности. Наблюдал, как возвращаются птицы, вид за видом, как одно за другим зацветают деревья, а затем, с наступлением мая, начинал рыбачить. Теперь он не давал себе труда распознавать птиц или различать кустарники по их бутонам и почкам. Видел лишь всеобщее движение, прорастающие везде и всюду краски, вдыхал аромат юной листвы, чувствовал ласковый, бодрящий воздух и в удивленье шагал через поля. Он быстро уставал, постоянно хотел прилечь и поспать и почти все время видел множество разных других вещей, не тех, что окружали его. Что это были за вещи, он сам не знал, да и не задумывался об этом. То были светлые, нежные, странные грезы, обступавшие его как живописные полотна или как аллеи диковинных деревьев, где ничего не происходило. Чистые картины, только чтобы смотреть, но ведь и смотреть на них – тоже переживание. Он как бы переносился в другие края, к другим людям. Странствовал по незнакомой земле, по мягкой почве, на которую приятно ступать, вдыхал незнакомый воздух, полный легкости и едва уловимой, отрешенной, пряной остроты. Порой эти картины сменялись ощущением, смутным, теплым, волнующим ощущением, будто по его телу, едва прикасаясь, скользит легкая рука.

Читая и работая, Ханс сосредоточивался лишь с большим трудом. То, что его не интересовало, тенью ускользало прочь, и древнееврейские вокабулы, если он хотел помнить их на уроке, приходилось заучивать в последние полчаса. Однако же нередко случались те секунды явственного созерцания, когда он, читая, вдруг воочию видел все, о чем шел рассказ, оно было здесь, жило и двигалось, много более ощутимое и реальное, нежели ближайшее окружение. И меж тем как он в отчаянии замечал, что память его не желает больше ничего воспринимать и едва ли не день ото дня становится все слабее и ненадежнее, его иной раз захлестывали давние воспоминания, притом с отчетливостью, которая казалась ему странной и пугающей. Посреди урока или за чтением ему порой вспоминался отец, или старая Анна, или один из школьных учителей либо одноклассников, они зримо стояли перед ним и на время целиком поглощали его внимание. Снова и снова он переживал эпизоды поездки в Штутгарт, земельного экзамена и каникул, а не то видел себя с удочкой у реки, чуял испарения напоенной солнцем воды, и вместе с тем ему казалось, будто с той поры, о которой он грезил, минули долгие годы.

Как-то раз прохладно-сырым, сумрачным вечером он расхаживал с Хайльнером туда-сюда по дормиторию и рассказывал о доме, об отце, о рыбалке, о школе. Друг держался на удивление тихо, слушал, изредка кивал или в задумчивости помахивал линейкой, с которой, по всей видимости, забавлялся весь день. Мало-помалу Ханс тоже умолк; настала ночь, и они уселись на подоконник.

– Послушай, Ханс, – в конце концов начал Хайльнер. Голос его звучал нерешительно и взволнованно.

– Что?

– Ах, ничего.

– Нет уж, говори!

– Я просто подумал… оттого что ты рассказывал всякое-разное…

– О чем подумал?

– Скажи, Ханс, ты никогда не ухаживал за девочкой?

Повисла тишина. Об этом они никогда еще не говорили. Ханс боялся, и все же эта загадочная область притягивала его, словно волшебный сад. Он чувствовал, что покраснел, пальцы дрожали.

– Всего один раз, – прошептал он. – Я был тогда совсем глупым мальчишкой.

Снова молчание.

– …а ты, Хайльнер?

Хайльнер вздохнул:

– Да полно тебе!.. Знаешь, об этом вообще говорить не стоит, неважно это.

– Нет, важно.

– …у меня есть любимая.

– Да? Правда?

– Дома. Дочка соседа. И этой зимой я ее поцеловал.

– Поцеловал?..

– Да… Знаешь, было уже темно. Вечером, на катке, она разрешила помочь ей снять коньки. Вот тогда я и поцеловал ее.

– Она ничего не сказала?

– Нет. Убежала прочь, и все.

– А потом?

– Потом?.. Ничего.

Он опять вздохнул, а Ханс смотрел на него как на героя, явившегося из запретного сада.

Тут прозвенел звонок, пора спать. Когда потушили лампу и все стихло, Ханс еще целый час с лишним лежал без сна и думал о поцелуе, которым Хайльнер наградил свою любимую.

На другой день он хотел продолжить расспросы, но постеснялся, а Хайльнер, поскольку Ханс не расспрашивал, не осмелился сам возобновить вчерашний разговор.