Песня длиною в жизнь

Охваченная паникой, она металась, как пьяная, налетела на какого-то незнакомца. Впрочем, в эти недели по улицам Парижа бродило множество обезумевших людей. Она не замечала никого, тоскуя лишь по авеню Жюно[22], по своему гостиничному номеру с широкой кроватью и небольшой гостиной, где она могла бы восстановить душевное равновесие.

Слова «запрет на выступление» продолжали гореть перед ее внутренним взором, как неоновая вывеска над музыкальным театром. В шансоне была вся ее жизнь. Ничто, кроме музыки, не могло сделать ее счастливой. Когда она пела, музыка и ее душа сливались воедино. Пение стало для нее средоточием прекрасного и совершенного мира. С малых лет она привыкла к аплодисментам публики. Одобрение, которое выражалось в аплодисментах, всегда заменяло ей любовь и заботу семьи. Луи Гассион, к счастью, никогда не достигал той глубины понимания ее чувств, которая позволила бы сообразить, что намного сильнее побоев она боится запрета петь перед публикой.

Симона Берто понимала все намного лучше. Ее подруга, сестра и утешительница видела, в каком отчаянии была Эдит, когда ей не разрешили выступать во время оккупации. Сначала немцы попытались запретить ее песни военной тематики. А поскольку Эдит отказалась вычеркивать из своего репертуара «Мой легионер», «Аккордеонист» и «Вымпел легиона», оккупанты в какой-то момент потеряли терпение и вообще запретили ей петь. Нацисты ополчились на Эдит не только из-за текстов, они были взбешены ее желанием непременно выступать на фоне французского триколора.

Она не пела с начала марта до середины апреля прошлого года, и эти шесть недель стали для нее адом. Впрочем, запрет обернулся фарсом, потому что потом, как будто и не было вынужденного перерыва, она продолжила петь о мужчинах во французской военной форме, которые оставили своих любимых и пошли защищать великую нацию. Ей, правда, пришлось отказаться от исполнения «Аккордеониста». Это стало компромиссом. Потом, сначала в кабаре «Жизнь в розовом цвете», а затем в казино «Париж», за ее спиной снова засияли синий, белый и красный цвета. Так в прошлом году она победила превосходящего силами врага. А сегодня ее стойкость попрали ногами свои же сограждане. А ведь тогда люди стекались на концерты, публика встречала ее с любовью и благодарностью, когда она пела запрещенный гимн свободной Франции.

Эдит размышляла о том, что она заслужила уважение, а не осуждение. Больше всего ей хотелось бы сейчас завопить от бессилия — именно так она выражала свои эмоции до встречи с Раймоном Ассо. Но проведя три года со своим Пигмалионом, она превратилась совсем в другого человека. Сейчас она молча и беспомощно протянула руку Симоне.

— Мне срочно нужен бокал вина, Момона. Нет, лучше целая бутылка.

Эдит намеренно польстила подруге, назвав ее Момоной. Это старое прозвище должно было напомнить темпераментной Симоне о тех временах, когда она была еще той штучкой.

— У нас больше нет денег.

— Когда они у нас уже появятся? — спросила Эдит, погрустнев. Получив какую-то сумму, она всегда была настолько щедра к своим друзьям и сотрудникам, что в конце концов почти ничего не оставалось для нее самой. На этих скромных остатках, однако, она жила настолько хорошо, насколько это было возможно. Даже если ее гонорары взлетали до небес и за концерт она получала около трех тысяч франков, этого все равно оказывалось недостаточно. Поэтому она пела везде, где только можно.

До переезда в отель «Альсина» они с Симоной обитали в роскошных апартаментах на улице Вильжюст, в красивейшем Шестнадцатом округе, недалеко от Триумфальной арки. Их образ жизни ничем не отличался от образа жизни богачей, которые когда-то жили в этом районе на протяжении многих поколений.

Их жилище было очень удобным, поскольку они были единственными женщинами в доме, которые не торговали собой, а значит, ночная игра Эдит на фортепиано и ее роскошные вечеринки никого не беспокоили. К тому же их соседки хорошо отапливали свои помещения, и в здании было теплее, чем в большинстве домов города. Она была бы очень благодарна Анри Конте за его посредничество в обретении этой квартиры, если бы помещение под ней не было связано с гестапо. Офицеры, дипломаты и другие высокопоставленные представители Германского рейха были регулярными посетителями ресторана, бара и борделя, занимавших первые два этажа здания.

Однако пришел день, когда все заведения оказались закрыты, Эдит и Симоне пришлось съезжать. Единственным преимуществом, которое Эдит извлекла из внезапной потери жилья, стало то, что ей больше не нужно было копить деньги на арендную плату за несколько месяцев и постоянно оплачивать еду и выпивку. Они чудесно жили в кредит. О деньгах она не переживала. Были они или их не было — почему-то жизнь все равно шла своим чередом.