Песнь о Перемышле

Рванули взрывы на заре,
Они ложились слишком густо…
Но в Перемышле и под Русской
Мы по чужой прошли земле
И там растаяли в огне…

Вы знали все: и стынь Москвы,
И севастопольские гари,
И вновь счастливыми вы стали.
А мы так рано умирали,
В полях цветами проросли.

Опять светлеет небосвод,
Туман редеет над могилой
И как всегда встает рассвет.
Жена, найди тот холмик милый.
Скажи: вы счастливы иль нет?
Скажи: нас помнят или нет?

Парень спел песню, и все задумались. «Кто сочинил ее?»— спросили у певца. — «Народ», — ответил он. — «А как она называется?»— Парень пожал плечами. — «Каждый называет ее по-разному. Одни — „Зеленые фуражки“, другие — „Первая атака“».

Мне рассказала об этом дочь Чуваша — Эмма Николаевна, когда я приезжал в Чебоксары. Сама она услышала эту песню на фестивале самодеятельной патриотической песни, проходившем в ее родном городе зимой семьдесят восьмого года.

В фестивале принимали участие посланцы Москвы, Ленинграда, Минска, Куйбышева, Ульяновска, Уфы, Тольятти, Димитровграда и многих других городов нашей страны. Песню исполнял студент Эмир из Казани. Он сказал, что посвящает ее человеку, который родился на этой земле, — лейтенанту 92-го Перемышльского погранотряда и легендарному польскому партизану Чувашу — Якову Николаевичу Николаеву.

Так и сказал: «ему», а не «его памяти».

Словно живому человеку.

Живому среди живых.

В НАЧАЛЕ ДНЯ

И умер он, судьбу приемля,

Как подобает молодым,

Лицом вперед, обнявши землю,

Которой мы не отдадим.

И. Уткин

В польском городе Пшемысле на берегу реки Сан возле железнодорожного моста стоит скромный памятник. Несколько положенных друг на друга каменных плит с гербами Советского Союза и Польши. На металлической дощечке написано, что памятник поставлен в конце шестидесятых годов лейтенанту Нечаеву П. С. и бойцам-пограничникам — защитникам железнодорожного моста.

«Кто же был этот П. С. Нечаев и в чем заслуга его и бойцов?» — может спросить случайный прохожий, каких, особенно в летние дни, немало на туристских тропах Подкарпатья, живописной местности, богатой памятниками прошлого. Сколько их, больших и малых, величественных или почти неприметных, увидишь и на людных площадях городов, и у немых развалин какого-нибудь старинного замка или крепости, или вот здесь, на берегу реки, чей тихий плеск время от времени заглушается стремительным шумом проходящего поезда… И попробуй расшифруй эту короткую надпись! Разве лишь какой-нибудь краевед расскажет в подробностях про подвиг маленького отряда советских пограничников в самом начале войны, или по-польски валки, с которого все — и русские, и поляки — ведут отсчет героическим делам, происходившим тогда в этом городе.

Много воды утекло с того дня. Выросло новое поколение, и мало уже тех, кто знал лейтенанта Нечаева — и в Перемышле, и в других городах и весях. Даже могилу его по сей день не нашли.

Только память о нем живет!

I

— Разрешите доложить, товарищ лейтенант?

— Докладывайте.

— За время нахождения в дозоре на нашем участке ничего подозрительного не обнаружено, за исключением трубочиста.

— Опять? — живые темные глаза лейтенанта мгновенно загорелись. — Тот самый?

— Так точно. Только цилиндр на шляпу сменил… Но мы его, товарищ лейтенант, — красивый, ладный Саша Калякин подмигнул своему напарнику, худенькому, малорослому Кузнецову, — по ноздрям узнали. И по почерку.

— Передавал?

— Похоже. Слишком уж часто метлу дергал.

— А ты записал?

— Конечно. Вот, — Калякин поспешно достал из сумки испещренный значками листок бумаги. — Как вы учили: тянет — значит тире, дергает — точка…

Лейтенант жадно схватил листок, глаза его забегали по строчкам.

— Так… Так… — забормотал он. — Вроде что-то получается. — Он вскинул голову, прищурился. — А как ты узнал, где слова кончаются?

— Сам догадался. Если выпрямился, — значит, думаю, слово кончилось. Ну, а если выпрямился и постоял, да еще шляпу потрогал, значит — фраза…

— Молодец, москвич! Так… «Брата»… «понедельник»… — забормотал лейтенант, разбирая шифр. И вдруг хлопнул ладонью по столу: — Прочел! Три раза одна и та же фраза: «Брата ждем понедельник обедню новостями». Смотрите! — Он стал читать вслух.