Пешка в воскресенье

Болеслао поднимает воротник пальто и выходит во двор взглянуть на них. Чуть поодаль начинаются огород и сад, еще дальше находится искусственный водоем. Шум, долетавший до него как звуки, похожие на щелканье хлыста, треск разрывающейся одежды или яростное хлопанье сильных и быстрых голубиных крыльев, на самом деле производит подвыпившая компания бестолково резвящихся голышей, — они бегают, прыгают, растираются чистейшим свежевыпавшим снегом, бросаются им и стегают друг друга ветками. Но всякая игра, даже возникшая (как эта) без какого бы то ни было умысла, имеет свою стратегию, и Болеслао сразу же замечает то, что и предполагал: сорокалетняя голая Пилар, дурнушка, однако стройная, с роскошным телом (ухудшенный Рубенс) старается спрятаться за Ханса, и ее тянет заняться садомазохизмом именно с ним, ей хочется подставиться ему или, наоборот, — отшлепать веткой именно его. Жалкая пародия на оргию, устроенная мелкими буржуа, в которой лишним становится муж, отказывающийся это видеть.

Во всем этом спектакле, подсвеченном снизу сиянием снега, покрывшего двор, и зыбким светом, льющимся из окна гостиной как прозрачный желтый ликер, Болеслао (извечного зрителя) интересует только одно — фигура Пилар. Пилар относится к числу тех женщин, фигуры которых как бы слеплены из двух разных тел. У нее худые плечи, изящные груди и широкие бедра, хрупкий и короткий торс, надставленный над целлюлитными ляжками, животом и ягодицами впечатляющих размеров. Получается как будто маленькая женщина установлена на большой.

Болеслао встречают колкими насмешками, а он, глядя на фальшивых шведов, молча прикладывается к горлышку бутылки. Их поведение выглядит дешево, сомнительно и провинциально.

— А теперь все идем купаться в пруд!

Все значит втроем. Супруги купаются в своем искусственном пруду и зимой, и летом. Говорят, что это продлевает им молодость. Каждый борется с возрастом как может. Болеслао не нашел для себя никакого способа, чтобы бороться. Его смутно возбуждает нагота Пилар, и он наблюдает, как они удаляются, подсвеченные снизу снежной луной и лунным снегом. Они идут, напевая, и похожи теперь на трех обнаженных с картины Эль Греко. Болеслао напрягает зрение, чтобы лучше рассмотреть большую и высокую задницу Пилар в просочившемся откуда-то издалека атмосферном свете, кажущемся искусственным. Скорее, это даже и не свет, а лишь белизна. Они поют Снежное рождество, или что-то в этом роде.

Болеслао замерз и ему надо отлить. Он возвращается в дом, находит туалет и освобождает мочевой пузырь от всего виски, выпитого в течение воскресенья. Все еще воскресенье? Для него уже нет ни воскресений, ни понедельников. Он живет в вечном, не подлинном внутреннем воскресенье, не таком как у других. Опорожняясь, он разглядывает туалет. Ванна сухая, ею уже давно не пользовались. Да, эти моются в водоеме. Оставшись в пальто с поднятым воротником, Болеслао забирается в ванну, не выпуская из рук бутылку виски (стакан ему не нужен, как всегда бывает на последней стадии опьянения). Ему хорошо в сухой ванне, укутанным в любимое старое пальто, пахнущее как он сам, с бутылкой JB, зажатой в руке и упирающейся в живот.

Ванная комната вытянута вверх, с зеркалами, не выполняющими своей прямой функции из-за пристрастия хозяев к географии: они все закрыты картами. Туалетные принадлежности, как и все в этом доме, свидетельствуют об изысканном вкусе и его отсутствии. Народное лезвие соседствует с изящным инструментом для бритья, оснащенным тремя плавающими головками. Последняя модель из тех, что почти совсем ничего не весят. Болеслао понимает, что примитивной опасной бритвой пользуется Хулио Антонио, а с помощью последней модели бреет свои ноги Пилар.

Ему не составило бы никакого труда обработать Пилар, хотя зрелые женщины и не в его вкусе. Но он сделал бы ее со всеми удобствами, при свете полыхающего камина, вдоволь насмотревшись сначала на то, как она бреет полные сильные ноги изящной бритвой, а потом, овладев сзади, чтобы видеть/иметь ее большую задницу, уже покрытую маленькими оспинками целлюлита.

— Народ такой, что трахается как попало, — громко произносит Болеслао. И снова прикладывается к бутылке.

Конечно, я должен позвонить Андреа в отделение интенсивной терапии, хотя бы для того, чтобы спросить…

Похороны еще не скоро, и как-то нужно скоротать ночь. Прежде чем залезть в ванну, он запер дверь изнутри, так как собирался поспать. Но Болеслао не спит, а с закрытыми глазами вспоминает умопомрачительные летние дни, когда все вместе, раздевшись догола (и он тоже), они купались здесь, в этом же самом водоеме и трахались под деревьями (обычно он приезжал с очередной старой девой, с которой был как бы обручен). Его голову переполняют воспоминания о каком-то августе, обнаженных телах и зное, о выходных, пронизанных ярким светом. Тогда его еще ждала работа, кабинет (на несколько человек) и распорядок, необременительный после сумасбродной любви под высоко стоявшим солнцем.