Пешка

— Нет. Конечно, не нужен, — мягко сказала она. — Но огонь как-то согревает душу.

Ласуль протянула руки к язычкам пламени. Одета она была в свободную бархатную тунику цвета красного вина. Редкая бахрома туники гладила ее икры и колени. Я подошел ближе. Бережно коснулся ее мозга. Дотронулся до ее плеча. Мягкость и нежность бархата заставили мою руку покрыться гусиной кожей.

— Ты в порядке? — спросила Ласуль, вдруг теряя уверенность. Она увидела на моей ладони пену, а на лице — кровоподтек и вдруг со страхом подумала, что это дело рук Харона. Она перевела взгляд на изумрудную серьгу, которую я так и не снял.

— Да. Отлично себя чувствую, — улыбнувшись, ответил я. Треск поленьев и шуршание вихрящихся искр громко отдавались в тишине. — А ты?

Легкая улыбка заиграла на губах Ласуль, и то, что пряталось за ее глазами, вдруг окатило меня жаркой волной.

— Как… как Джиро?

— Утром ему стало гораздо лучше. Дети — в Хрустальном дворце. Харон… потребовал, чтобы мы обедали с семьей.

— А ты?

— Я хотела сначала увидеть тебя. Потому что сегодня не вернусь. — Ласуль откинула со лба распущенную прядь черных волос. — Харон хочет, чтобы я проводила с ним больше времени…

Проводила с ним ночи. Ласуль опустила глаза, догадавшись, что я знаю, что она сейчас думает и чувствует.

— Я присоединюсь к ним скоро… Я сказала, что заболела.

Заболела, представив, как Харон дотрагивается до нее.

— Больна тоской, — сказали мне глаза Ласуль.

— Ласуль… — я качнул головой, отводя взгляд. Прошлой ночью в темноте мы выжгли наше одиночество. Это не должно повториться. Не может повториться. Никогда. Я не должен разрешать себе. Я потянулся к уху, чтобы расстегнуть серьгу.

Ласуль подняла руку, останавливая меня. Ее тело — стройное и подтянутое, как у мальчика, и упругое, точно тетива лука, прижалось к краю усеянного звездами стола, напрягаясь, чтобы сдержать порыв. (Я хочу тебя), — говорило тело. (Дотронься до меня снова), — шептал ее мозг. Ласуль взяла мои руки, прижала к себе и провела моими ладонями по бархату.

Мое пылающее тело сделало последний шаг, преодолевая разделявшее нас пространство. Я поцеловал Ласуль — долгим, жадным поцелуем, потому что именно такого поцелуя она ждала. Пальцы скользнули по бархату вниз, теперь уже без всякого принуждения, следуя плавным изгибам ее тела. Я провел дрожащими ладонями по ее стройным округлым бедрам, бережно обнимая и притягивая Ласуль к себе. Наши тела соприкоснулись. Камин горячо дышал мне в спину. Я чувствовал томительное тепло, исходящее от Ласуль, и жар моего собственного желания. Теперь я уже не мог остановиться и не хотел. Я знал, что мне удается, что я мог подарить Ласуль все, что она хочет, и даже больше. Знал, что могу заставить эту красивую недоступную женщину так захотеть меня, что ничто — ничто в мире — уже не будет иметь для нее значения. И все это благодаря Дару, который скоро я потеряю опять…

Я положил Ласуль на усыпанный звездами стол, и мы любили друг друга долго и жадно… и она звала меня все глубже в ее мозг, и я был настоящей ее любовью, пожаром в ее крови…

Глава 21

На следующий день Элнер и я вернулись к работе.

— Потеря Филиппы — все равно что потеря части моего сознания, — сказала Элнер, когда мы шли через комплекс ФТУ в ее офис. — Не представляю, как справлюсь со своей работой.

— Она так усилена? — Я удивился, поскольку всегда был уверен в обратном. У Филиппы, в отличие от Элнер, в мозгу не было ничего похожего на гнезда нейроподключения.

— Нет, — с легким замешательством ответила Элнер. — Но Филиппа потрясающе организованна. У нее все всегда на своем месте — все те мелочи, которые не позволяют тебе опростоволоситься на людях. И иногда она может принимать информацию быстрее, чем я могу думать.

— Почему вы не можете подключиться ко всему этому сами? У вас же есть нейропровода. Почему даже вы нуждаетесь в помощнике, который делал бы работу за вас?

— Я очень ленива. И не хочу тратить все свое время на прием — как, например, Испланески. Мне нравится, когда я могу отрешиться от забот и взглянуть в глаза дню… нарисовать картину, побывать в незнакомом месте. Филиппа давала… дает мне такую возможность.

Печальная улыбка Элнер угасла, когда воспоминания, накатываясь волна за волной, начали затоплять мозг: Филиппа, потеря, страх, крушение, смерть…

Я успел заставить себя ретироваться, иначе зашел бы слишком далеко. Топалаз работал почти как надо. Наркотик превратил мозг в рентгеновский аппарат. Глаза видели на семь футов вглубь. Начать оказалось делом легким, со знакомым человеком — слишком легким. Я мог, даже не задумываясь о своих действиях, просто подхватить проводок мысли и проследовать по нему обратно, в запутанный лабиринт чужого мозга. Я мог бродить внутри чьей-либо головы, не опасаясь разоблачения и даже подозрения… глубоко внутри — там, в потайной сердцевине личности. У любого человека есть что скрывать. А кое в чем человек не хочет признаваться даже самому себе… даже мне.