Пещное действо

— Валахия — сумеречная страна, солнце обходит нас стороной, а если бы я не нашел тебя, солнце вообще бы погасло. Анечка, ты сама — солнце. Солнышко. Хочешь, я тебе покажу мое ртутное озеро? Когда над ним зажигаешь свечу, так красиво… Не знаю, что и сказать, так красиво. Хочешь?

— Хочу.

Лифт был простенький, как в ее старом доме на Моховой, зеркало в деревянной раме, тусклое и в морщинах трещин. Лампочка в стеклянном чехле. Чехол — мутный и красный, и лица их сделались красными, так что смотреть страшно. Кнопок с цифрами этажей не было, и когда лифт мягко пошел, она так и не поняла, куда они едут — вниз или вверх. В зеркале отразился их поцелуй — долгий? короткий? — он длился, пока дверцы не разошлись, и Цепеш, обняв ее за плечи, не вывел наружу.

— Ты веришь в счастье? — спросила Анна Павловна, разглядывая ракушечный грот, в котором они оказались. — Я раньше в него верила иногда, только оно всегда было какое-то маленькое, как брошка или натертый пятак. А сейчас знаю, что оно есть. Есть и все.

— Пятак — смешно.

— Правда? Это память о моем первом муже. Однажды он поехал на теплоходе в Швецию, или в Данию — куда-то туда. Так он там натирал пятаки, чтобы они блестели, и на каждый пятак выменивал себе крону. Он тогда «форд» себе оттуда привез, и всем рассказывал, что тот ему в шестнадцать рублей обошелся.

— Ловко. Расскажи мне о нем.

— Влад, я уже не помню. Про пятаки помню, а про мужа — нет. Я сейчас думаю, что у меня его вообще не было. Был, и не было.

— Он любил тебя?

— Наверно, и сейчас любит. Какое красивое зеркало.

— Оно из Венеции, очень старое, от одного дожа. Значит, любит?

— Из Венеции? Ой, на нем трещины.

— Это пуля.

— Ой.

— Смешная история, как-нибудь расскажу. Здесь моя домовая церковь.

— Здесь, в гроте? А я не крещеная. Я всегда думала, Бог

— что-то такое далекое, страшное. Далекое и холодное. Как смерть. — Она вдруг остановилась и засмеялась, смехом прикрывая испуг.

— Бог — это огонь, — сказал Цепеш. — Я верю в огонь. Есть редкое старое слово, которое я оченю люблю. Огнепоклонник. Я — огнепоклонник.

— Здесь так холодно.

— Ну, это пока, скоро здесь будет жарко. И будет много огня, ведь ты тоже любишь его больше всего на свете.

— Анна кивнула, потому что знала, потому что любила, потому что горела в любви, и пламя было выше звездного света.

Влад заглянул ей в глаза и, увидев это, сказал:

— У тебя странная несовместимость с мужьями. Как будто ты их сжигала заживо.

— Что ты, Влад, я всех их очень любила.

Он кивнул:

— Да, как любит огонь — сжигая.

И подумал: «Теперь твой огонь я».

— Я всех их любила, но чем больше я их любила, тем они делались почему-то меньше и меньше. А потом наступал момент

— кажется, вот человек, близко, а рукой потянешься — нет его. Наверно, все эти годы я прождала тебя. Так долго.

— Все проще. Такая у тебя кровь — кровь королей.

Анна Павловна рассмеялась:

— Если так, то ты говоришь мне об этом первый.

— Потому и с мужьями у тебя выходило плохо. Я знаю. Кровь, она как огонь — очень много значит в судьбе. Хочешь, я открою тебе одну свою тайну? Здесь, в доме, у меня лучшая коллекция образцов человеческой крови. Другой такой ни у кого нет.

Сколько сил, денег, веков он потратил, пока ее собирал. В ней тысячелетия, в ней вожжи, которые правили временем. В ней — все, и это все — здесь, у него в доме. Кровь великих фамилий

— Цезари, а до них — Македонец, по капле — ото всех есть. Европа, Восток, Россия — есть, есть, и ваши цари, и те, кто после царей. И люди — великие из великих, назови кого вспомнишь — есть, капля, одна лишь капля, запертая в драгоценном стекле, — но каждая такая капля стоит потоков, морей, океанов крови всех их. — Цепеш отбросил руку туда, где под плоской небесной крышей, под рвущимися на ветру облаками, за призрачной толщиной стен смеялись и слезы лили, и стрелялись, и стреляли в других, любили и не любили, и предавали тысячу раз на дню, чтобы громче скулила совесть, чтобы исповедью заткнуть ей пасть, чтобы, рожая детей, не родить крысоголовых уродов, которые только и ищут, как бы пожрать отцов, — бесчисленное число песчинок, таких мелких, что глаз уставал различать их среди зыби земли.

Анна Павловна слушала его и не слышала. Она помнила лишь глаза между тяжелых стволов, да пыль под велосипедными шинами, и как у нее голова шла кругом — от счастья, от дороги, от солнца, что вспыхивало на виноградных шарах. И снова — мягкую пыль, ладонь его, слова его — слова? — слов не было, было счастье, было забытое прошлое, которого уже никогда не будет, были губы, и было больно, а потом мост опустился и открылись ворота в дом, и вот он с ней, а она с ним, он — ее, а она

— его, уже навсегда его. Только что-то до смешного странное он ей говорит, или не странное — страшное? Нет, она его любит, с ним нет страха, с ним как ни с кем, Бог мой, так она его любит. Бог мой, Влад…

— А Бога кровь у тебя есть? — сказали невзначай губы.

Влад вздрогнул, вдруг подавившись словом, потом ответил:

— Зевса, Диониса, Аполлона…

— И Иисуса есть?

— Апостолов, учеников…

— Владинька, это я просто спросила, сама не знаю зачем.