Пещное действо

Сколько сил, денег, веков он потратил, пока ее собирал. В ней тысячелетия, в ней вожжи, которые правили временем. В ней – всё, и это всё – здесь, у него в доме. Кровь великих фамилий – Цезари, а до них – Македонец, по капле – ото всех есть. Европа, Восток, Россия – есть, есть, и ваши цари, и те, кто после царей. И люди – великие из великих, назови кого вспомнишь – есть, капля, одна лишь капля, запертая в драгоценном стекле, – но каждая такая капля стоит потоков, морей, океанов крови всех их. – Цепеш отбросил руку туда, где под плоской небесной крышей, под рвущимися на ветру облаками, за призрачной толщиной стен смеялись и слезы лили, и стрелялись, и стреляли в других, любили и не любили, и предавали тысячу раз на дню, чтобы громче скулила совесть, чтобы исповедью заткнуть ей пасть, чтобы, рожая детей, не родить крысоголовых уродов, которые только и ищут, как бы пожрать отцов, – бесчисленное число песчинок, таких мелких, что глаз уставал различать их среди зыби земли.

Анна Павловна слушала его и не слышала. Она помнила лишь глаза между тяжелых стволов, да пыль под велосипедными шинами, и как у нее голова шла кругом – от счастья, от дороги, от солнца, что вспыхивало на виноградных шарах. И снова – мягкую пыль, ладонь его, слова его – слова? – слов не было, было счастье, было забытое прошлое, которого уже никогда не будет, были губы, и было больно, а потом мост опустился и открылись ворота в дом, и вот он с ней, а она с ним, он – ее, а она – его, уже навсегда его. Только что-то до смешного странное он ей говорит, или не странное – страшное? Нет, она его любит, с ним нет страха, с ним как ни с кем, Бог мой, так она его любит. Бог мой, Влад…

– А Бога кровь у тебя есть? – сказали невзначай губы.

Влад вздрогнул, вдруг подавившись словом, потом ответил:

– Зевса, Диониса, Аполлона…

– И Иисуса есть?

– Апостолов, учеников…

– Владинька, это я просто спросила, сама не знаю зачем.

Он кивнул, он знал, что просто ничего не бывает.

– Ты на меня обиделся? Прости.

Он поцеловал ее в щеку, тепла в его губах не было, но она не поняла от любви и, поймав его помертвевшие губы, грела теплом своих, пока он мягко не оттолкнул ее от себя.

Откуда у них это? «Бог». Как недержание – Бог, Бог, а ведь ни одна не верит. И все-все-все-все такие. И ни одна не знает, не видит, не нюхала его запаха. Или нюхали, и на него у них аллергия?

Он оставил ее у мертвого озерца ртути отдохнуть в висячей беседке. Спит, сразу уснула. Смотрела, смотрела, как плавает отражение свечки, как тень от склонившейся головы тихо превращается в сон, сон зовет, и она пошла, ей слышится голос Влада. Она видит его, он въезжает на велосипеде на облако, он смеется, в облаке кто-то есть, кто-то прячется под облачной плащаницей, слышны лишь неясные звуки, похожие на осенний дождь. Потом становится холодно и, правда, начинает накрапывать, она ждет, она боится промокнуть. Влад! Влад! Она вздрагивает, слышит: «Анна!» Влад у нее за спиной. Он смеется, он говорит: «Вот она, ты про нее спрашивала». И протягивает ладонь. Она красная.

Цепеш сместил окуляр космовизора. Ртуть погасла, и локон ее погас, а вместо покоев дома показалось свиное рыло. Он раздвинул угол обзора и пальцами свободной руки одновременно вдавил две клавиши: «Звук» и «Запах».

Скрипела цепь, мост опускался. Гремели во рву хвосты механических крокодилов и поднимали муть. Кишкан, ерзая по седлу, прилаживал к голове свою красную служебную феску со свалявшейся золотой кистью. Зискинд как будто дремал. Свинья рыла пыль копытами, искала колорадских жуков. Солнце село почти. Тени строений, людей, деревьев, скота бессловесного соединились в одну, сбратались. Влад нажал клавишу «Вижу ночью», и стало светло-светло, как при солнце. Только свет был с красноватым отливом.

Мост опустился. Кишкан помахал кнутом и сонно сказал: «Ец». Свиномобиль запылил, дернулся и подкатил под ворота. Цепеш взял крупным планом лицо пленного пассажира и нажал клавишу «Мысль».

…Какие ломкие ветки. Уже скоро. Лучше закрыть глаза. Я с детства боюсь высоты. Колокольня, церковь, крыша, чердак – ЧЕРДАК! Отец рассказывал, когда у деда по вечерам собирались гости, то каждый раз для гостей устраивалась охота на голубей. Попозже, когда темнело и в окна стучались первые звезды, а в комнате били старинные купеческие часы, дед вел гостей на чердак. Там все было уже приготовлено. Наглухо заставлены окна, белье снято, пыль выбрана. По команде кто-нибудь из домашних пускал из клетки пойманного загодя голубка. Света на чердаке не было, гость шел со свечой в руке, в другой он держал наган. Голубь метался под балками от грохота и громкого смеха. На полную ревел граммофон. Наконец какой-нибудь из гостей делал счастливый выстрел, и птица валилась в пыль. Страшный рассказ. Зачем он так? И зачем – мне? Я боюсь темноты, встреч на пустых улицах, спусков к воде, подворотен, расклееных на стенах газет…