Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы

– Только в Швеции, – сказал я и встал. – Я ухожу и больше не вернусь.

– Подожди… Я приготовлю маленький ужин… мы побудем вместе, как всегда. – Она протянула руку. Попыталась улыбнуться, принося себя в жертву. – Что с тобой случилось? Ты всегда говорил мне, что у тебя всего по два для меня.

– Ну а теперь у меня нет ничего и по одному.

Я знал, что перерезаю себе горло, что пожалею об этом, но так должно было быть.

Она гневно молчала и, как мне кажется, испытывала стыд. Когда я выходил, она сказала:

– Не смей возвращаться.

Я пренебрег лифтом и, пошатываясь, стал спускаться по лестнице. Вышел как раз вовремя к такси, которое высаживало пассажира, – хотелось, чтобы он был C. de V., но увы. Я повалился на заднее сиденье и сказал: Цюрихский вокзал. Я был зол на себя не меньше, чем она на меня, полностью осознавая, что сегодня я испортил все, что только мог, и, отбиваясь от собственных тумаков, все же пытался как-то справиться с ситуацией и избавиться от хаоса в голове; но больше всего я отчаянно нуждался еще в одном глотке спиртного.

Глава двадцатая

На вокзале я расплатился с таксистом и пошел прямо к доске Auskunft[244]. У меня была смутная надежда, что поезд на Кур отправляется где-то около семи вечера. Я поспешно проверил красные цифры, обозначающие скорые поезда, и обнаружил, что нужный мне вечерний экспресс ходит только по субботам. Однако в черной колонке Abfahrt[245] медленных, простых поездов значилось отправление в 19:15. На часах было 19:13. Но я определенно нуждался в том, чтобы подкрепить свой дух, и знал, что для этого требуется. У меня оставалось меньше двух минут, чтобы заскочить в буфет, купить бутылку водки и миновать ворота на перрон номер девять, прежде чем они закроются.

Поезд, ни в коей мере не «де-люкс», был пассажирским, с остановками на всех станциях, самым дешевым и самым медленным средством передвижения в Швейцарии и, конечно же, без услуг и предложений Speisewagen[246]. Он был практически пуст. Кому взбредет в голову ехать в Кур в это время года и в столь поздний час? Когда мы ползли по окраине Цюриха, пошел снег – большие дрейфующие хлопья, желто подсвеченные огнями грязных пустынных улиц. Дрожа от холода в пустом отсеке, я опустил шторку на окне и, без всякой надежды, абсолютно вопреки инструкции, повернул ручку нагревателя на несколько делений вправо. Щелчка не последовало. Мне предстояло долгое, грустное, промозглое путешествие, но благодаря похвальной дальновидности у меня было средство, чтобы заглушить испытанное сегодня больное, смурное чувство раздрая, нескладухи и отвращения к самому себе. Сидя на жесткой деревянной скамье, я забился в угол, поднял воротник пальто и изучил бутылку. Этикетка была на немецком языке.

Превосходная словенская водка.

Специально на экспорт.

Чистый продукт произведен по оригинальному словенскому рецептуиз пшеничного и свежепророщенного пшеничного солода, а не из картофеля и кукурузы, как у второразрядных брендов.

Верьте швейцарцам, импортирующим лучшее. Но мимо меня прошла в следующий вагон пара селян, и я сунул бутылку обратно в карман пальто. Итак, Кэрролл, кисло подумал я, теперь у тебя полный карман пшеницы… после твоих подростковых соплей настало ее время, и я надеюсь, это тебя утешит. Теперь я был совсем один, так что можно было начать.

Как умеренно или, по крайней мере, аккуратно пьющий, я был так или иначе непривычен к подобному возлиянию. Вот такое алиби я себе придумал, как миссис Дэвиган – мистический ветер, чтобы не нести ответственность за последующие события этой невероятной Вальпургиевой ночи. Я вынул свою пшеницу. У меня не было стакана, пришлось пить из бутылки, из-за чего, при отсутствии надлежащего навыка, я, неловко задрав подбородок, поперхнулся и закашлялся. Тем не менее мне удалось сделать порядочный глоток, который согрел мои внутренности, но на тот момент не избавил от горечи, которая, скорее, только усилилась благодаря открытию, что словенцы и правда отлично сработали не только в отношении чистоты напитка, но и в плане его крепости. Не сорок, а скорее все двести сорок градусов в этой бутылке были готовы убить мою печень.

Но разве я не заслужил страданий? Разве я не сукин сын, не гадаринская свинья[247], не конченый ублюдок? И что за простак я был, вдобавок ко всему прочитав эту ужасную и прекрасную поэму! Конечно, это все дело рук Дингволла, вероятно, он и совершил новенну[248], дабы задуманное им было отложено на тот момент, когда я наиболее психологически уязвим, и попало бы точно в яблочко.

Я уже был готов отпустить крепкое словцо в адрес этого старого интригана, но нет, зачем, когда после второго глотка я почувствовал себя комфортней. Не отчаивайся, Кэрролл, сказал я себе, самый темный час – перед рассветом.